Стихотворения, Проза, Цитаты, Афоризмы, Памятные даты

Глава VI

О пользе мух

 

Сергей подошел к автобусной остановке и остановился в раздумье: «Если ждать автобус, то он наверняка только что ушел. Следующий придет минут через тридцать. А если пойти пешком, то автобус наверняка обгонит между остановками – вот парадокс общественного транспорта» Он поискал в карманах сигареты, но вспомнил, что недели две назад в очередной раз бросил курить. Усевшись на лавочку, вытянул ноги – пешком идти, не хотелось. Мимо него на малой скорости проехал милицейский УАЗик, в котором рядом с водителем сидел оперуполномоченный Груздь. Сергей проводил машину взглядом, та, не остановившись на красный свет, исчезла за поворотом. Посмотрев в направлении ожидаемого автобуса, он тяжело поднялся, и медленно пошел в противоположную сторону. Игорев не устал, но от не богатых, как он думал, впечатлений первого рабочего дня   на душе остался не приятный осадок. «Если они каждый день выпивают, то когда же  работают?» – вспоминал он своих новых коллег. «Прямо по Жванецкому: «С утра выпил – весь день свободен. Это же талант надо иметь!» Да какие там таланты: Один сбежал, другого посадили, третий во время дежурства пьяный спит в кабинете…» Сергей махнул головой, пытаясь стряхнуть недавние впечатления: «Разберемся»

* * *

Без десяти десять зайдя в отделение милиции, Игорев увидел своего наставника старшего оперативного уполномоченного майора милиции Строгинова Николая Васильевича. Майор, перегнувшись через барьер, взял со стола дежурного клочок бумаги и двинулся к двери. Заметив Сергея, не останавливаясь, сунул ему папку, которая была у него в руках.

— Держи. Привет. Поехали. У нас труп, — скороговоркой произнес Николай, и сел на переднее сиденье УАЗика. Сергей  ели успел захлопнуть за собой дверь, так как машина с места взяла как гоночная, и едва не сорвала дверь о забор, выезжая со двора. Не смотря на звуки, издаваемые мотором, говорившие о том, что амортизация двигателя превысила сто процентов, машина продолжала набирать скорость. При этом водитель, совершенно не обращая внимания на дорогу, разговаривал со Строгиновым:

— Ты что решил, Василич?

— С чем?

— Ну, ты говорил, что хочешь в участковые перейти из-за квартиры.

— Рапорт написал в понедельник.

— И что?

— Вот Женька его с понедельника и читает, никак не подпишет.

— А подпишет?

С медленно, но неуклонно нарастающей скоростью машина на красный сигнал пересекла главную дорогу, ни с кем не столкнувшись, что тем более было удивительно, поскольку та имела интенсивное движение в обоих направлениях.

— Обещал.

— А не жалко, Василич? Ты же с самого начала в розыске?

— Нет, я как пришел, семь месяцев на пост ходил. В розыск меня перевели, когда Пантелея убили. Помнишь?

— Хороший мужик был  и сыщик от бога. Как он тогда Серванцова выследил. Месяца два наверно просидел на чердаке. Каждую ночь ведь, а днем в канторе. Когда спал?

— Три, без двух дней.

— Что три?

Кузов машины и без того собранный, судя по еще не везде окончательно выцветшей и отвалившейся краске, из целых кусков сданных на металлолом собратьев, дребезжал так, что казалось на очередной асфальтовой выбоине, рассыпится. При этом беседовавшие, разговаривали довольно тихо и не пытались повышать голоса, и сидевший у них за спиной Игорев, разбирал не все.

— Три месяца, говорю, без двух дней он караулил этого подонка. Если бы тогда на совещании начальник не стал Пантелея совестить, Серванцов  до сих пор  бегал бы. А так уже и забыли все, а ведь восемь человек в один день убил. Вот уж точно тварь.

На некоторое время повисла пауза. Машина резко накренилась, не вписавшись в поворот и налетев на бордюр. Сергей ударился правым виском о боковое стекло и, не успев поморщиться от боли, увидел, как приближается земля.

— Жаль, конечно, да и привык я…

— Так и раскрытий у тебя больше всех, — продолжал разговор водитель, в тот момент, когда автомашина, выписав половину не мыслимо узкого эллипса, встала на четыре колеса, — не отпустят тебя.

— Не отпустят — уйду совсем. Сколько лет обещают квартиру…, – далее последовало выражение, определявшее отношение Николая Васильевича, к дававшим обещания, на столько эмоционально-энергичное, что если бы эти слова придавали ускорение какому-нибудь предмету, то стоящего на пути, ждала бы верная смерть, — а участковым, если действительно будут давать квартиры, то я должен первый получить. Жена уж со мной из-за этого спать отказывается.

— Какая квартира-то?

— Тридцать шестая, — посмотрев в клочок бумаги, взятый у дежурного со стола, ответил Строгинов.

Вместе с ответом шофер крутанул руль, и машина не снижая скорости, вылетела на узкую пешеходную дорожку, ведущую во внутренний двор. Видимо, прочитав мысли Сергея, «гонщик» пояснил:

— Хрущевка — значит второй подъезд с этой стороны.

Игорев пропустив момент торможения (если его вообще можно было определить), провалился между передними сиденьями, ткнувшись лицом в Колину ногу с такой силой, что носом почувствовал бедренную кость, что впрочем, спасло его не только от перелома носа.

 — Это что ли опер после Вышки? – будто только что, заметив Игорева, с сомнением в голосе поинтересовался лихач. И, наверное, обратив внимание на хорошо видимую седину висков, не смотря на короткую стрижку Сергея, с нотками жалости в голосе добавил:

— Не молодой уже, не поздно ему?

— Мне-то не поздно, а он сам пришел. Да ничего, аккуратный такой, к тому же с высшим специальным образованием, сделав ударение на слове «специальном», пояснил Строгинов. — Вот сейчас и посмотрим, чему его там научили, — поднимая голову, услышал Игорев голос Строгинова, нарастающий с исчезновением звездочек в глазах.

— Папку не забудь, — не оборачиваясь, бросил водитель, пытающемуся безуспешно найти ручку  левой задней двери, Сергею. – С другой стороны, эта не открывается. Не видишь, что ли ручки нет.

Игорев, схватив папку, бросился в подъезд, догонять наставника.

Где-то на верху раздавались грузные шаги человека, легко шагавшего через две ступеньки. Мысли  Игорева вместе с ним скакали следом:  «Труп – убийство, погоня – задержание, сопротивление – вооруженное» Выскочив на площадку третьего этажа, Сергей с разбегу налетел на широкую Колюшкину спину, и выронил папку. С выравнивающимся дыханием, некоторую стройность приобретали мысли: «Почему на задержание вооруженного убийцы (или убийц?!!!) вдвоем? Информация только поступила. Опера еще не подошли – утро. Милиционеры на постах.  Ждать некогда – скроются, — и как в спину наставника он ткнулся в очередную мысль: «Я же без оружия»

— У тебя, что бег с препятствиями. Папку по…

Договорить Строгинов не успел, потому что Сергей, увидел в проеме  открывающейся двери, обезумевшие глаза, единственное, что выделялось на темном фоне фигуры, и всем корпусом толкнул Николая Васильевича, в сторону от надвигавшейся опасности. Не смотря на огромную массу тела, Колюшка отступил под решительным натиском Игорева, и последний свалился прямо к ногам угрозы, появившейся из квартиры. «Только бы не в голову»,  — промелькнуло у Сергея в ожидании выстрела. Он уже поджал ноги, что бы рвануться вперед, сметая на своем пути нападавшего, когда до него дошли слова Строгинова:

— Ты что, студент, очумел?

В позе кошки изготовившейся к прыжку, Сергей повернул голову и увидел Николая Васильевича, потирающего правое плечо и с недоумением разглядывающего подопечного.

— Папку говорю, подними. Ты под ноги-то смотри, так ведь и убиться не долго, — отечески произнес он.

На пороге стояла женщина лет около шестидесяти в черной трикотажной юбке и такой же кофте. Из-под платка с темным узором обматывавшего шею и закрывавшего грудь, торчал уголок белого воротничка блузки. Похожий платок был на голове, плотно охватывая лоб и подбородок, концы его в тугом узле сходились на шее сзади, так что из него выглядывал узкий овал лица, со следами недавно высохших слез, обезумевшей от горя женщины.

— Понимаете, она вчера себя хорошо чувствовала. Еще участковый врач вечером заходил, давление померил, сказал, что столетний юбилей ее отмечать придет. Молодой такой, уважительный, — и подобие улыбки промелькнуло на лице женщины. – Я ее покормила и ушла. А утром на работу когда собиралась, по радио передали «низкая облачность и перепады давления», ну я и решила зайти перед работой, все равно мимо иду, посмотреть как она. Пришла, а мама не дышит, — и женщина, закусив нижнюю губу, приложила к глазам концы шейного платка, обнажив густо накрахмаленную, узорчатую манишку.

 Вслед за дочерью оперативники прошли в комнату.

 Запах старости – этот характерный запах на прямую не связанный с возрастом, но становящейся неотъемлемой частью любого человека с определенного момента, было бы правильнее определить, как  признак беспомощности. Быстро пропитывающий жилище стариков: одежду, мебель, даже предметы, которые не способны вбирать в себя ни какие ароматы, он превращается в его второе «Я», заполняя все свободное пространство, и постепенно вытесняя самого человека, становясь определяющим фактором отношения, к тому с кем ассоциируется.

За дверью у стены противоположной окну на железной кровати с продавленной панцирной сеткой лежала старушка. Точнее из-под толстого стеганного ватного одеяла торчала голова, провалившаяся в давно не взбиваемую подушку, так что ушей не было видно. Жидки, седые, коротко стриженые волосы, были зализаны на зад. Редкие выцветшие от времени брови, и ресницы не подчеркивали закрытых глаз. Тонкая полоска бескровных губ терялась среди многочисленных морщин и складок кожи, когда-то очень полной женщины. Если бы не два отверстия в бесформенном мясистом носу, его нельзя было бы отличить  от вздернутого картофелеобразного подбородка. А если учесть,  что за исключением узкого лба, все было покрыто мелкими  кучерявыми седыми волосками, то определить пол этого сморщенного мохнатого  «апельсина», давно потерявшего возраст, было не возможно.

Строгинов окинул взглядом  не богато обставленную комнату и, потерев нос, спросил:

— Чем мамаша болела-то? Паспорт ее есть?

— Ну, чем в ее возрасте болеют(?)… Как все старики, — отодвинув захватанное стекло серванта с облупившейся фанеровкой, и, вытащив из-под керамической фигурки лебедя паспорт, ответила женщина.

Николай Васильевич, выдвинув из-под круглого стола, застеленного ободранной клеенкой на тканевой основе венский стул, уселся.  Сдвинув на столе пузырьки и коробочки с лекарствами, он облокотился, и открыл паспорт.

— Ого! Бабуля-то еще в прошлом веке родилась. Аж, в девяносто первом году. Это значит ей…

— Двенадцатого декабря девяносто восемь стукнуло бы, — всхлипнула дочь.

— Да чуть-чуть бабушка до юбилея не дотянула, — посочувствовал Колюшка.

           Осиротевшая, закрыла лицо руками. Не дожидаясь, когда она  начнет всхлипывать, Николай Васильевич спросил:

— Скорую вызывали?

— Да, да была. Перед вами ушли, — заторопилась женщина, и порывисто шагнув к столу, судорожно начала перебирать рецепты, будто ее действия могли хоть что-то изменить. – Вот они тут написали, — протянула она Строгинову листочек из блокнота.

— Девять пятьдесят, 32-я, прочитал он. – Это номер бригады. — Он перевернул бумажку. – Это все? А сказали что-нибудь?

— А что они могут сказать? Посмотрели на нее от двери… Спросили, сколько лет… Дали эту писульку… Даже не подошли, — совершенно равнодушно перечислила  женщина действия сотрудников Скорой медицинской помощи.

Николай повернулся к Сергею:

— Давай, составляй протокол, — И встретившись с Игоревым глазами, добавил, — Я продиктую.

Сергей подвинул ближе к стене, стоявший в ногах покойной стул.

— Нет, нет, не садитесь, он шатается. Сейчас табуретку дам, — предупредила родственница, и принесла с кухни обещанное подстать остальной мебели.

Игорев присел. Вынул лист бумаги из папки и щелкнул автоматической ручкой.

— Чего ты на коленях? Неудобно же. Иди к столу, — проявил заботу наставник и, поднимаясь со стула, ухватился за стойку кровати.

— Не надо. Мне отсюда лучше видно, — торопливо ответил Игорев, и вместе с табуреткой отодвинулся еще дальше от места старушечьего успокоения. — Что писать?

— Ну, раз виднее, то и пиши что видишь? – усмехнулся наставник, обратив внимание, что новый опер брезгует покойницей. – Ты когда-нибудь протокол осмотра трупа составлял?

При слове «труп» дочь вздрогнула и ушла на кухню.

— Нет, не писал.

— Чему Вас там учат-то тогда четыре года? – ласково улыбнулся подопечному Колюшка. – Ну, ладно пиши: Протокол осмотра трупа. В левом углу – город Москва, в правом – сегодняшнее число.

Сергей склонился над листом. «На кой черт он с высшим юридическим образованием поперся в милицию, нет, что бы на фирму какую-нибудь юристом. Будет теперь покойников описывать до пенсии. Эх, было бы у меня образование, ни дня не остался бы», — думал Николай Васильевич, глядя, как коллега, старательно водит ручкой.

— Записал?

— Да.

— Труп гражданки… Николай протянул паспорт. – На спеши — правильно со всеми данными паспорта. Повнимательнее, а то потом будем переписывать. — И повысив голос, что бы было слышно на кухне: — Хозяйка! Ничего если мы покурим?

— Конечно, курите, — раздалось из-за стены, и в дверях показалась отвечавшая.

— Нам бы пепельницу тогда.

Среди бутылочек на столе она выудила чашечку и, взяв из нее ложечку, поставила перед Стогиновым:

— Пожалуйста, можно сюда. – И  отошла, прислонившись к косяку двери.

Сергей положил паспорт на стол.

— Переписал – хорошо. Теперь описывай с верху вниз. Будешь? – Николай протянул Сергею пачку Беломора.

— Спасибо, я бросил.

— Тухлячок будешь описывать, опять начнешь.

— ???

— У нас тут район старый. Умирают часто. Одиноких много. Соседи вызывают, когда запах почувствуют. Другой раз по месяцу лежат. Духан такой, что хоть сам ложись. Если курить не будешь, то и протокол не напишешь. Я в прошлом году деда одного описывал. Июль – жара, так у него… — Колюшка, заметив, как задрожали губы у женщины, прервал свой рассказ. – Опиши, во что она одета.

— На ней ночная рубашка и… — Поторопилась подсказать дочь, но Строгинов прервал ее, обратившись к протоколисту:

— Одеяло подними и сам посмотри.

Игорев приподняв край, полностью покрывавшего кровать тяжелого  ватного савана, на месте где должны были располагаться ноги, увидел на простыне  еще не просохшее огромное желтое пятно. В нос ударил резкий аромат испражнений. Сергей отпустил одело и, отвернувшись, зажал нос.

— Вы бы балкон открыли, — обратился к дочери Николай Васильевич, вытаскивая из кармана носовой платок.

Женщина отдернула хлопчатобумажную узорчатую тюлевую занавесь, больше похожую на крупноячеистую  сеть, поскольку  отверстия когда-то модного рисунка перемежались со следами тления. Ветра на улице не было и плотный воздух комнаты, подкрашенный дымом колюшкиных папирос, оставался, не движим. Если бы не режущий ноздри аромат бессилия, и  поднимавшиеся к потолку белые ворсинки тюля и пыли, можно было подумать, что кроме усопшей в квартире никого нет. Окружавшие тело задерживали дыхание, стараясь как можно реже вбирать в себя дух смерти. Не хватало только назойливой мухи для полноты картины. Но она не заставила себя ждать. Видимо почуяв гниение, она влетела в открытую балконную дверь, и врезалась в толщу спертого воздуха. Присутствующие казалось, перестали дышать вовсе, провожая взглядами единственное среди них существо, которое, подчиняясь неведомым им инстинктам, откровенно боролось за жизнь, медленно рассекая крыльями пласты спрессованной тишины. Насекомое, совершив несколько медленных, словно показательных кругов, мягко спланировало на чело бездыханного тела, и, засеменив ножками, двинулась по руслу большой складки, идущей  вдоль носа. Пересекая полоску сжатых губ, она на мгновение задержалась, после чего, развернувшись на сто восемьдесят градусов, двинулась в обратном направлении, немного отклоняясь от первоначального маршрута влево. Наблюдатели настолько сконцентрировали на ней свое внимание, что казалось, пискни сейчас муха, и тишина рассыпиться звенящими осколками и люди вместе с ней. Возможно смущенная таким интересом к себе, мошка скрылась в правой ноздре. Осиротевшая дочь громко икнула, и еще некоторое время беззвучно хватала ртом воздух, под взглядами не шелохнувшихся оперов. Игорев заметив, что Строгинов переключил свое внимание на него, отпустил свой нос, и, подойдя к кровати, решительным движением завернул одеяло до середины. Следы предсмертной жизнедеятельности покрывали всю вдавленную середину кровати – ног не было. Из-под оставшейся части одеяла вообще ничего не торчало. «Голова профессора Доуэля», — чуть не озвучил первую ассоциацию Сергей. Дочь застыла с открытым ртом, готовая упасть в обморок. Николай Васильевич затушил в чашку недокуренную папиросу, и навис над главной, но единственной частью тела покойной, имевшейся в наличии. Если кому рассказать, о чем думал в этот момент сотрудник милиции с двадцатилетним стажем оперативной работы на земле – никто не поверит. Строгинов не размышлял о том, где тело, кто надругался над старушкой, таким образом, почему? В мозгу майора появилась и застыла только одна мысль: Что… будет описывать стажер, если ничего нет? Видимо набрав полные легкие дурманящего зловония, Колюшка мотнул головой, как бык уставший биться в забор, за которым скрылся тореадор, и отбросил  одеяло полностью.

Сухонькое старушечье тело в шелковой бледно-розовой ночной рубашке и хлопчатобумажных белых заштопанных на заднице мужских кальсонах лежало на левом боку поперек кровати  во внутриутробной позе с неестественно вывернутой на подушке головой лицом вверх. Николай Васильевич бросил озлобленный взгляд в сторону родственницы, и стал задирать, сколь получалось, старушкину рубашку, разглядывая безжизненное тело долгожительницы. Не удовлетворившись осмотром, он приспустил кальсоны, обнажив бедро. Не обнаружив искомого, он глубоко удовлетворенно вздохнул, при этом из глаз его исчез  огонек ненависти, появившийся при взгляде на дочь перед началом осмотра. Колюшка закурил, и, опершись рукой на спинку кровати, склонился над ней. «Специально нюхает что ли?» – думал, сидящей на табурете Сергей, наблюдая снизу, как Коля переводит взгляд с вонючего пятна на простыне к ногам старухи и обратно, как бы пытаясь измерить расстояние. Закончив свои странные изыскания, майор накрыл бабку одеялом,  вернулся на стул, и обратился к Игореву:

— Ну, что все описал?

— Все наверно.

— Дай, посмотрю.

Сергей протянул Строгинову протокол. Николай пробежал его глазами и вернул.

— Напиши еще: При наружном осмотре признаков насильственной смерти не обнаружено. Смерть констатировала бригада скорой медицинской помощи… — Николай Васильевич протянул Игореву листок блокнота оставленный медиками, и продолжил, — запиши номер и время.

Сергей, вытянув руку на встречу, замер, глядя мимо Строгинова. Затем, сделав глубокий поклон, стажер, дернувшись всем телом, выплеснул под ноги наставнику содержимое своего желудка. Выпрямившись с прояснившимся от облегчения лицом, он на мгновение застыл, при этом выражение облегчения сменилось откровенным ужасом, и он поклонился вторично. Обойдя завтрак своего коллеги, майор поднял протокол и папку. Достав из последней чистый лист бумаги, он скомкал его, и стал счищать с брюк не переваренные остатки бутерброда.

— Говорил же закуривать надо, — упрекнул Николай Васильевич Игорева, сидящего на корточках в обнимку с табуреткой, положив на нее голову. «Нет, опера из него не будет», — решил про себя Колюшка, а в слух произнес: — Вставай заканчивать надо. – И обращаясь  к женщине, что бы упредить ее недовольство, просяще произнес: — Вы уж извиняйте хозяйка, молодой еще, первый раз… – Не дослушав извинения, женщина закатила глаза и, не охнув, сползла по стене на пол. «Вот блин. Сейчас еще эта откинется», — со злостью подумал Николай Васильевич. – Сергей, воды принеси, — желая привести обморочную в чувство, попросил Николай напарника. Ответа не последовало. Обернувшись, майор увидел, что взгляд подопечного остекленел в направлении отошедшей в лучший мир. «Ну, надо же до чего впечатлительный. Как его только психиатр до работы допустил?», — думал Колюшка, глядя на остолбеневшего Игорева.

Строгинов наклонился над напарником, и стал трясти за плечи, тот вздрагивал в Колиных руках, не меняя выражения лица. «Вот попал(!): Покойники, припадочные и мухи. Надо дежурному позвонить, что бы скорую вызвал, а то не отпишусь потом», — начиная волноваться, размышлял Николай Васильевич.

 Не переставая трясти Игорева, он оглянулся: женщина все еще лежа на полу и шевелила губами, не то, хватая воздух, не то, пытаясь, что-то произнести. Чувство безысходности начало охватывать майора. Тогда он, выпрямившись, поднял Сергея, повернув к себе лицом, и с отчаянием в голосе заговорил:

 — Парень миленький, ты что? Ну, нельзя же так. Давай приходи в себя.

Игорев с ничего кроме страха не выражающими глазами, повернул голову в сторону причины своего состояния. Колюшка, проследив за движением его головы, то же посмотрел на старуху. Она единственная, кто с момента прихода оперов не принимала участия в происходящем. Ну, да, ей, конечно, было легко, ни что в этом мире ее уже не беспокоило. «Интересно лежала бы она так спокойно, если бы действительно, как сказано в писании, ее душа наблюдала за нами с верху?» — Философским размышлениям Николая Васильевича не суждено было достигнуть той глубины, которая возможно в последствии, и привела бы его к новому осмыслению бытия, поскольку они были прерваны, неожиданно появившейся из правой ноздри мухой. Увидев это совершенно наплевательское отношение низшего существа, к событиям в жизни (и смерти) высшего разума, Колюшка о…л окончательно. Во всяком случае, в последствии описывая данные события, он именно так определял свое состояние. Майор не успел переключить внимание на живых, так как почившая в бозе широко открыла левый глаз, при этом зрачок оставался неподвижен. Строгинов отпустил Игорева, и тот очень удачно сполз прямо на табуретку, прислонившись к наставнику.  Сзади снизу от стены не членораздельно забормотала дочь. Сергей начал громко сглатывать слюну.  Видимо, желая подчеркнуть свое неформальное участие, в возобновившихся процессах жизнедеятельности, сформировавшегося за столь короткий период коллектива, бабулька закрыла левый и открыла правый глаз. На что Коля, облизнув губы, и  растеряно улыбнувшись, сказал: «Ну, не х… себе!» В ответ бабулька открыла оба глаза, и едва заметно дернув головой в сторону собравшихся, не то, недослышав чего, а, возможно желая поддержать разговор, возобновленный Колюшкой на столь миролюбивой ноте, произнесла: «Ась?», — обнажив при этом в добродушной улыбке, еще имевшиеся, как ни странно для ее возраста, редкие зубы.  Майор, единожды изрыгнув смех, и зажав рот рукой, выбежал на кухню. Стажер, покачиваясь на табурете, хохотал, растирая слезы «Протоколом осмотра трупа». Дочь, обхватив мать вместе с периной, целовала отпущенную богом, так, что казалось он, заберет ее сейчас опять.

— Ой, Танюшка, ты пришла, а уж вечер значит. Что-то я сегодня обоспалась, — прошамкала «говорящая голова», и заметив постороннего: — Да гости у нас, а я то все сплю и сплю, ничего не слышала, как пришли, когда пришли. Давно вы тута? Увидев в дверях огромного Колю, старушка, даже не поворачивается язык назвать ее «божьим одуванчиком» — один стебелек буквально, оживилась окончательно: — Да ты ба чаю им предложила, чтой-то оне на  ногах? В ногах правды нету. Чтой-то ты плачешь, Таня? Чай умер кто?

— Нет, нет, мамочка, — расправляя одеяло, успокаивала возродившуюся дочь, — все в порядке, никто не умер. – И женщина судорожно перекрестилась.

— А почто, сидишь тогда? – неожиданно высоким голосом (откуда б ему взяться(?),  спросила старушенция. – Чайник поставь! Конфеты у меня там, в буфете и печенье давай, — распоряжалась старая «кочерыжка», будто бы не она еще пять минут назад беседовала с Всевышним. – А Вы люди хорошие откуда? «То, что хорошие, это точно, если бы мы не пришли, свезли бы тебя  старую каргу на погост, как пить дать. Там бы и командовала земляными червями», — глядя на метаморфозы, происходящие с головой, думал Сергей, а бабуся тем временем продолжала: — Пока Танечка чай накрывает, сказывайте кто Вы, по что пришли?

— Так с поликлиники мы, — неожиданно нашелся Игорев, — зашли справиться о вашем самочувствии.

— Ишь ты! Самочувствием моим они интересуются, — не добро, глянув на оперов, отреагировала на слова Сергей старуха, и, вытащив из-под одеяла ручонку со скрюченными пальцами, поковыряла в мухином убежище, от чего нос приобрел розоватый оттенок.

Присутствие незнакомых людей явно наполняло невидимое тело жизненной энергией, или Господь передумал?

— То не дозовешься их, а тут кажный день, да по двое. Александр Василич то – участковый дохтур наш, две недели все не шел, а я в поликлинику то все звоню, звоню, все плачу. – И этот скрученный «стебелек» из своих иссушенных закромов выдавил крупную слезу. — А вчера явился ясно солнышко нежданно негаданно. Два раза чаю попил, все баранки сожрал, ну лишь бы на пользу, — горестно вздохнула  бабуля. – А баранки-то давнишние, давнишние – не побрезговал родимец. Но ведь лекарству так и не выписал оглоед. «Вам, — говорит, —  бабушка, лекарства не надо. Вам жизни надо радоваться», а чаво ей радоваться. Мощно подумать, он сопляк лучше маво знает чаво мене надо. Я почитай, пять раз уж живу стоко-скоко он. Советчик…, — и бабка вставила непечатное слово. — А Вы, голоби, баушке рецепт-то выпишите?

— Так мы это…, совершенно растерялся от старухиного «наезда» молодой опер.

— Так что ж, Вы ангелы мои, значится тогда пришли баушкин гостинец кушать? Колядуете, значит на бедность свою. Обираете нас сирых. Одна надежда-то выходит у нас на него, на милостивца нашего. – Старуха подняла свою «ветку», собираясь наложить на себя крест, и, оглядывалась по углам в поисках иконы, но, не обнаружив, громовым голосом спросила: — Танька(!), Животворящая-то иде?

Дочь стоявшая во время беседы матери с операми у окна, бросилась к ней, встав в изголовье на колени:

— Ну, что Вы, маманя?! Вам нельзя волноваться!

— Последнюю снесла воровка, — сделала та вывод и заголосила: — Ой, люди добрые! Что деяться-то?! Я еще тута, а родная дочь, кровинушка моя, весь дом обнесла. За какие такие грехи Господи, ты послал мне дочь не благодарную?!

— Да что Вы говорите, маманя, Вам ли жаловаться? Все дни я у Вас: И уход Вам и заботы, а за остальное-то Вы и вовсе зря. Сами ж все время требуете, то тех лекарств купи, то этих, то витаминов всяких, — и она оглянулась на стол, где в широкой суповой тарелке высокой горкой, переваливающейся через край, лежала апельсиновая, мандариновая, яблочная, банановая, и бог еще знает какая кожура.

Ожившая хозяйка дома, приподняв от подушки голову, напряженно слушала излияния праведного гнева  воровки. Видимо вдохновленная вниманием престарелой родственницы, женщина перевела взгляд в угол комнаты, где ближе к потолку торчал здоровый гвоздь, на котором видимо еще недавно весела довольно большая икона, и в праведном гневе закончила:

— Видит Бог, мамаша, напраслину возводите, все деньги-то на вас пошли. – И перекрестившись на пустой угол, спросила: — А где их еще взять-то?

— Люди хорошие, слышите ли Вы, что  говорит она не благодарная, да еще Спасителя берет в свидетели?! – И уже по деловому продолжила: — Ты смотрю, Татьяна, больно разговорчива стала. Вот перепишу квартиру на племянника, будешь тогда знать, — и решительно поднявшись, уселась на кровати, скрестив под одеялом ноги.

Даже сквозь плотный слой скомканной ваты проступали ее острые колени. Поскольку для дочери разговор, приняв, явно не желательный характер, зашел слишком далеко, она тоже переменила интонацию:

— Ты что, Ефросиния Павловна, совсем из ума выжила на старости? Не хочешь мне, бог с тобой, так у тебя родной внук есть. При чем здесь племянник?

— Какой такой внук? Нету у меня никакого внуку.

— Ты говори, говори, да не заговаривайся! А сын мой Гришка тебе кто?

— Это какой Гришка? – Лихие огоньки забегали в глазах старой рухляди, впрочем, учитывая, как она активизировалась, с того момента, как ее покинула муха, данное определение вряд ли можно считать уместным. – Это который к родной баушке глазу не кажет? – Она впилась глазами в дочь, последняя видимо сознавая правоту ее слов, побледнела. Оценив реакцию родственницы, наследодательница подняла глаза к «красному» углу, определявшемуся теперь только наличием гвоздя, и совершенно спокойно и равнодушно произнесла: — Прокляну.

— Бог Вас не простит, маманя-а-а-а! – взвилась женщина.

— Опять к Господу? Чертовка. Я тебе дам маманю-у-у-у! – передразнила теряющую надежду, обрести имущество, женщину властительница ее дум, во всяком случае, по обсуждаемому вопросу. И неожиданно выпростав из-под одеяла правую руку, с силой неизвестно, где прятавшейся до этого в этом тщедушном теле, ткнула кровинушку свою сухонькой, похожей на маленькую обезьянью, ручкой в щеку, от чего та повалилась на пол, и видимо решив, переждать бабкин угар, затихла под кроватью.

— А Вы что, дармоеды, встали?! – обратилась хрычовка, к свидетелям ее взаимоотношений с родственницей. – Пошли отседа вон немедля, пока я  милицию не вызвонила. А то вишь чаво удумали: Печенье им с конфетами давай, чай оне пить будут.

— Ну, карга! – восхищенно глядя на старушонку, определил свое отношение к ней Колюшка. – Сергей, папку возьми, пошли.

Оперативники вышли на лестничную клетку, а в спины им летело:

 — Ты что сказал, паскудник? Ты как баушку назвал, пёсов сын? – Прокашлявшись, она продолжила изрыгать: — Ну, погодите, бисовы дети! Вот позвоню главному дохтору, ужо он вам задаст.

На улице голос старухи слышен не был.

— Вот старая ведьма, не прокляла бы в сердцах, а то при ее энергии, еще сбудется, не дай Бог, — и Николай, оглянувшись, окинул взглядом дом. – У них окна на другую  сторону, — облегченно вздохнул майор.

— А Вы, что суеверный? – полюбопытствовал Сергей.

— Да, нет, конечно. Какие суеверия при нашей работе, а с другой стороны ну его на фиг, — и старший оперуполномоченный трижды сплюнул через левое плечо. – А что, ты, со мной на Вы? Ты, такой же опер, как я. Что не помнишь, как меня зовут?

— Почему?  Николай Васильевич.

— Будь попроще, Колей меня кличут.

 «Не Колей, а Колюшкой», — уточнил про себя Сергей.

 Они остановились на перекрестке в ожидании разрешающего сигнала. На противоположной стороне стоял парень, заходивший вчера к майору. Увидев оперативников, он пошел в другую сторону. Заметив это Игорев, подумал, что давешний разговор наверно у них не получился, и знакомый Строгинова не хочет с ним встречаться.

Сергей ошибался. Бабыкин, как раз очень быстро обо всем договорился со старшим оперуполномоченным, и именно поэтому не пошел на встречу милиционерам. Для встреч у них теперь была выработана система предварительного оповещения, а в противном случае ни-ни.

* * *

вверх, к началу, оглавлению

>> Глава VII. Колюшка и Бабыка