Стихотворения, Проза, Цитаты, Афоризмы, Памятные даты

Глава III

 На хрена козе баян?

 

В коридоре Сергея обогнал парень и скрылся в  кабинете Николай Васильевича.  Сергей дернул ручку – дверь была закрыта изнутри. Тогда он подошел к открытой двери соседнего кабинета, откуда раздавался голос Барабанова:

— Ты что творишь?! Не хочешь ничего делать — иди домой! Что ты тут развалился?

Упитанный мужчина лет тридцати, не шевелясь, лежал на четырех составленных стульях лицом к стене. Ноги в черных форменных, стоптанных  полуботинках  свисали с крайнего стула.

– Я с тобой разговариваю или нет?!

Барабанов, взявшись за спинку стула, выдернул его из-под лежащего. Ноги последнего упали на пол, и вслед за ними сползло безжизненное тело. Женька не сильно пнул его ногой в бок. Мужчина поджал ноги и натянул на голову куртку. Раздался богатырский храп. Судя по всему, он был мертвецки пьян.

— Ну, погоди, — пробормотал зам. по розыску и, повернувшись к двери, увидел Сергея. – Ты, что … — он не договорил, – остановив свой взгляд на ключах торчащих из замка сейфа. – Ага, — многозначительно произнес он, потянув дверцу сейфа.

Немного порывшись внутри, Барабанов извлек оттуда порядком потрепанную светло-коричневую папку и, закрыв сейф, положил ключи в карман куртки спящего.

— Ты ничего не видел, — закрывая дверь кабинета на ключ, сказал он Сергею и подтолкнул его в направлении  своего кабинета.

На аккуратно застеленном в два слоя газетами столе руководителя Николай Николаевич старательно нарезал докторскую колбасу. Пол буханки черного хлеба в виде ломтиков уже было приготовлено.

— Ты что хлеба то накромсал – обедать собираешься? – усмехнулся   руководитель.

— Не хочешь, можешь не закусывать, а я не завтракал, — пояснил Николай Николаевич, раскладывая колбасу на хлеб.

— Что сами не возьмем? Наливай, давай, — скомандовал начальник, вынимая из шкафа граненые стаканы.

Вошел маленький Николай и, захватив пальцами одной руки четыре стакана, направился к двери.

— Куда понес? – остановил его Барабанов.

— Помою.

— Чего их мыть-то, сейчас водкой продезинфицируем. Поставь!

Маленький Николай вернул стаканы на место. Николай Николаевич достал из-под стола бутылку «Кубанской» и разлил по стаканам.

— Чего стоишь? Бери, — Барабанов подал стакан Сергею. – Ну, давай за твой первый день. Звякнули стаканы. Выпили. Разобрали бутерброды.

— Николай Николаевич, ты как первый раз – ни водки, ни закуски… хлеба набрал.  — И Барабанов с тоской оглядев явно не богатую закуску, повертел в руках полупустую  бутылку. Николай Николаевич молча поставил на стол еще одну. Руководитель удовлетворенно хмыкнул и протянул початую бутылку Николай Николаевичу: — Разливай, — и, подняв стакан, продолжил, — за тебя. Вообще ты молодец с этим рывком. Месяц нормально закроем. Нам бы еще хоть одну … и было бы совсем здорово.

Подняли стаканы. Зазвонил телефон внутренней связи. Барабанов снял трубку:

— Слушаю. Трубка, что-то пробурчала. – Хорошо, спасибо, меня больше нет. И обращаясь к присутствующим, пояснил: — Замполит по коридору бродит – потише давайте.  Дверь решительно дернули. Постучали. Начальник приложил палец к губам. Маленький Николай замер с поднятой в руке зажигалкой. В коридоре раздались удаляющиеся шаги. – Камешками – чтоб не слышно, — накрыв свой стакан ладонью и обхватив пальцами, сказал Барабанов. Все повторили его движение, со своими стаканами включая, Сергея, не понимавшего, что происходит. – За тебя Николай Николаевич, так держать, обратился он к тому и ткнул нижним краем своего стакана в его. Раздался глухой звук, как от удара двух  голышей – «камешки» застучали друг о друга.

— У Графа с того месяца не зарегистрированная «заява»  была — в коммуналке  сосед продал магнитофон, — сказал Строгинов.

— Это у поварихи, что заставила его дома «чистуху» написать. Так магнитофон  не нашли. И от Графа теперь, точно  неделю толку не будет. Вон опять дрыхнет, — отреагировал руководитель.

— Ну, магнитофон, положим, есть, он его еще позавчера у  Кабанихи нашел, — уточнил Николай Васильевич.

— А почему молчит? – снимая с бутерброда кусок колбасы, спросил зам. по розыску.

— Пишет. Ты сам сказал, что разработок не хватает, — пояснил старший оперуполномоченный.

— Пишет — не дышит, —  и Барабанов поднявшись, со злостью сплюнул в цветочный горшок на подоконнике. – Как конец месяца, так загул, — подытожил он.

— Зарплату гуляет, — продолжил маленький Николай, — три дня как дали.

— Зарплату… три дня говоришь? Вон Николай Николаевич три дня, как женился, а денег нет – жене отдал. Графиня с утра названивает в зарплату, а ему хоть бы что, и потом неделю в кабинете живет.

— Да ее не слышно в этот раз было, — с сомнением вставил маленький Николай.

— Ты деньги получил и на обыск уехал, — стал объяснять Барабанов, — а Граф с Николаем Николаевичем «пулечку» расписали. Кочергина в магазин послали. Тот за дверь, а тута Графиня: Сгребла со стола, что на кону стояло и оба кошелька. — И посмотрев на Николая Николаевича, риторически спросил: — Три дня не пьем, не курим, а денег нет?! – и продолжил: — Сколько раз говорил,  дверь надо закрывать.  Вот тебе и жена, — непонятно чью из двух жен картежников имея в виду, продолжал он. — Дурачки, — вздохнул Барабанов.

Николай Николаевич, не отреагировав на слова Барабанова, нагнулся под стол. Начальник, сорвав пробку с бутылки, плеснул в стаканы и ехидно спросил:

— Коль, ты дома-то, что сказал?

— Что задерживают, — ответил тот, извлекая  на стол восьмисотграммовую  банку корнишонов, банку прибалтийских шпротов и еще одну «Кубанку».

— С горя  гуляешь, — увидев очередную бутылку, засмеялся  Барабанов. А впрочем, правильно, деньги дело наживное.

Николай Николаевич вымученно улыбнулся в ответ.

— Тут больше чем на десятку, — окинув взглядом стол, продолжал руководитель, — значит, деньги есть, — сделал он вывод. – Или псарню разводишь?

— Какую псарню? – не понял Николай Николаевич.

— Ну, кошель увели — денег нет, а закуска есть. Борзыми щенками берешь? Смотри, а то Нинка тебе быстро подбросит «прессу», — сделав ударение на последнем слове, закончил он пояснение. —  «Это он наверно про газету с деньгами, о которой рассказывал Николай Васильевич», — подумал Сергей.

— Шутки у тебя дурацкие, — возмутился Николай Николаевич, — у меня было три рубля.

— Ладно, не обижайся, — перешел на миролюбивый тон Палыч и, достав из ящика стола кошелек, бросил его на колени  Николай Николаевичу: — Графиня недавно приходила. Просила извиниться и вернуть тебе. Говорит, что в запале прихватила… Да, и еще сказала, что половину, того, что на столе было, положила в кошелек.

Николай Николаевич явно обрадовавшись,  столь благополучному возвращению своего портмоне, молча вынул десять рублей и подал начальнику. Тот, повертев в руках червонец,  протянул его обратно и, усмехнувшись, сказал:

— Это правильно – долги нужно сразу возвращать, но  я уже взял.

Счастливый обладатель собственных денег, ничуть не удивившись, последнему заявлению руководителя с трудом затолкал купюру  обратно, но закрыть очень уж маленький кошелек не смог, так и убрав в карман.

— Ты бы побольше кошель купил, — посоветовал маленький Николай.

— Что туда класть-то? – вздохнул в ответ Николай Николаевич.

— Это точно – в маленьком кошельке кажется, что денег больше, — сделал свой вывод Барабанов, подмигнув Николаю Николаевичу.  – Да, Сергею Сергеевичу рапорт на твое поощрение я подал, он обещал в понедельник отвезти в РУВД, так что наливай.

Николай Николаевич  разлил остатки и открыл третью бутылку.

— Что бы х… стоял, и деньги были, — поднял стакан руководитель. — Чокнулись.

— Что с Васькой делать? Замполит совсем окрысился после того случая. Вон вторую неделю ходит, как сыч. Все меня караулит. Графа если поймает, точно в РУВД «стуканет». Он и так Сергеичу все время говорит, что я вас спаиваю. Сам не ест, не пьет – только «пасет»…

— Это ему твоя стряпня не пошла, — откликнулся маленький Николай.

— Какая стряпня? – посмотрел на него Барабанов.

— Ты бы хоть соусом полил, а то скормил рапорт в сухомятку. Разве так угощают, — пояснил маленький Николай.

— Нет, это он правильно, — поддержал начальника Николай Николаевич, — неудачно только на Сергея Сергеевича напоролся.

— Да этой сволочи давно морду набить надо, — со злостью сказал Барабанов. – Не х… не делает, только смотрит,  кто с кем пьет. Ни отдыхать,  ни работать не дает … Ваньку вон … Граф того и гляди, допрыгается … Груздь совсем сдурел – рапорта пишет Сергеичу через мою голову. С кем работать?

Налив себе почти полный стакан Палыч выпил и, не закусывая, закурил и, сделав подряд несколько смачных затяжек, окинув присутствующих хмурым взглядом, продолжил:

— Понабрали … по объявлению … е… тут теперь с вами. — И, положив в рот кусок колбасы, он  начал,  его усиленно жевать, как будто это была оконная замазка. При этом он сосредоточено рассматривал большую репродукцию с изображением раскисшей от осенних дождей проселочной дороги, вдрызг разбитой машинами, вырезанную из старого календаря и приклеенную скотчем напротив стола, видимо еще задолго до занятия кабинета нынешним хозяином.  – Кинуть, как Валерка в прошлом году «ксиву» на стол начальнику РУВД, да в парк вернуться. Ни дня без стакана. Ни тебе замполитов, ни… — Он вынул из кармана носовой платок, в крупную бордовую клетку и с удовольствием высморкавшись, закончил неопределенные воспоминания: — Хорошо было!

Заместитель начальника отделения милиции по линии уголовного розыска капитан милиции Барабанов Евгений Павлович лукавил. Ну, во-первых, ничего хорошего в автобусном парке, куда он пришел учеником водителя, отслужив в армии, не было, ну или, во всяком случае, его не ожидало.

* * *

Окончив восемь классов, учиться дальше, Женька не захотел, так и, заявив: «Надоели эти книжки, буду, как отец шоферить». Мать не возражала, а отец… отец вряд ли знал, о принятом сыном решении, пойти по его стопам.

Павел Семенович – Женькин отец был не плохим водителем. Почти тридцать лет крутил он баранку  городского автобуса. К  детям, у Женьки была сестра старше его на восемь лет, он относился хорошо, но практически не занимался ими. Да и когда ему было при сменной работе. Нет, пропустив после смены с мужиками с устатку по стопке, он всегда шел домой, но напротив последнего  стояла «стекляшка» —  пивной зал — одноэтажная пристройка к жилому блоку со стеклянными витринами, разрисованными  пивными кружками, с искрящейся пеной переваливающей через край, подмигивающей с неестественно блестящей  и распираемой от икры воблой, вязанкой  баранок обсыпанных крупной солью…  Нет,  не зайти он не мог.  Да и не было ничего лучше, чем, придвинув к стене деревянный ящик, сесть, вытянув гудящие от педалей ноги, расставить между ними на заплеванном  полу кружки с пивом, положить на край импровизированного табурета газетный кулек с баранками, вымоченными в соленой воде, так что они казались не пропеченными,   и, прислонившись ноющей  от «баранки» спиной к холодному витринному стеклу, закурить «Примочку». И сидеть, так закрыв глаза и глотая дым, до тех пор, пока сигарета не начнет обжигать губы. А потом взять кружку с уже осевшей пеной и почувствовать, как эта омерзительная, на половину  разбавленная водой и отдающая хлоркой жидкость разбегается по жилам …

Отец устроил Женьку учеником слесаря по ремонту автобусов к себе в парк. Но тот,  покрутив гаечными ключами  и, побегав мужикам два месяца за водкой, выклянчил с помощью отца характеристику у директора автобусного парка, и поступил в ПТУ на водителя, по окончании, которого кроме специальности получил аттестат об окончании средней школы и   был забрит в автороту водителем бензовоза, где, благополучно приторговывая на сторону бензином, и закончил службу.

* * *

 Оправив на груди гимнастерку, он позвонил несколько раз, после чего, толкнув не запертую дверь, застал на кухне отца, таскавшего  мать за волосы и кричавшего: «Дашь денег, дашь, куда ты денешься!» Оторвав его от обезумевшей от ежедневных побоев матери, он сгреб Павла Семеновича в охапку и, вытащив на лестничную клетку, как мешок с картошкой, бросил с лестницы.

Мать рассказала, что около года назад отец попал в аварию – буквально расплющил своим  автобусом  новую «копейку». Водитель на счастье отделался переломом руки без смещения и  ушибами. И все бы нечего, водитель «Жигулей» оказался покладистым, со временем выплатили бы, но экспертиза показала повышенное содержание алкоголя в крови, и Павла Семеновича судил «выездной показательный» прямо на базе. Правда, дали условно, но из автобусного парка уволили. Он устроился охранять гаражи – сутки трое.  Зарплата у сторожа была маленькая, да и из той вычитали по исполнительному листу. С тех пор и запил окончательно.

Женька категорически заявил, что домой отца не пустит.

Вера Пантелемоновна – мать Женьки, весь месяц, что Павел Семенович провел в гипсе  с переломами обеих рук и  правой ноги, все плакала, говорила, что так нельзя, отец все-таки, наладится как-нибудь, и по три раза в день ходила в  больницу, кормить Семеныча с ложечки.

В четверг, у Женьки как раз был выходной, он проснулся от с детства знакомого запаха пирогов с капустой — мать, поднявшись  ни свет, ни заря, выкладывала на стол первый противень уже готовых с масляной корочкой комочков.  Откусив пирожок и обжигаясь еще горячей капустой, затаив дыхание, Женька прикрыл глаза, не то от щемящего детского удовольствия, не то, ожегши гортань, и, боясь выплюнуть кусок прямо на стол, спросил:

— Праздник, что ли какой церковный? —  И проследив, как мать аккуратными рядами заполняет стол, бочок к бочку укладывая румяные кулинарные изделия: — Куда нам столько вдвоем? – закончил свой вполне правомерный  вопрос Женька, поскольку его старшая сестра уже как пятый год была за мужем за подводником  и жила в Новороссийске. Вера Пантелемоновна вынув из духовки уже четвертый противень, обратила к сыну свою мягкую, так часто снившуюся ему на армейской подушке улыбку и немного смущенная его непониманием, пояснила:

— Ну, как же, отцу то сегодня с ноги гипс снимают, сказали, что после двух можно забирать. Женька, сделав злобное выражение, хотел повторить уже хорошо запомнившуюся матери фразу, по поводу присутствия в доме Семеныча, но, увидев, как заплясал противень в ее руках, стушевался и  только сказал:

— Дороги, небось, не забыл, — взяв при этом еще один пирог. Откусив, он заметил, что в каждой руке у него по надкусанному пирожку, чем и окончательно смутился. Впрочем, причина растерянности Женьки была вполне конкретна – выйдя  из больницы, Павел Семенович мог направиться в милицию. Нет, Женька ни чуть не сомневался, в том,  что отцу с матерью вместе больше жить нельзя – забьет, однако бросать с лестницы Семеныча не стоило. Еще в первый день в приемном покое, на рассказ матери о том, что пьяный муж поскользнулся на лестнице, доктор пояснил, что так –  переломы обеих предплечий и  открытый перелом костей  голени с права со смещением, — не поскальзываются, и, по меньшей мере, пациент летел с очень крутой горы, ну или… Впрочем, пояснений своих он не закончил и записал, как сказала мать. Семеныч ничего не объяснял, так как после очередной Женькиной оплеухи упал в  лестничный пролет, потеряв сознание, и на момент доставления в больницу в сознание не пришел. Когда на другой день к относительно, протрезвевшему Павлу Семеновичу пришел милиционер, понимающий доктор все-таки дал телефонограмму, отец заявил, что был пьян и ничего не помнит. Мать повторила участковому слова, записанные в медицинской карте, и тот вполне удовлетворился. Но Женька понимал, что Семеныч все прекрасно помнит, да и соседи наверняка слышали, как тот, крича, называл его отцеубийцей и что он – Женька еще об этом пожалеет.   И если родитель пойдет к участковому, то   жалеть совершеннолетнему отпрыску придется ни один год. Все это мгновенно пронеслось в Женькиной голове и, обняв мать за плечи, он примирительно сказал:

— Будит, будит… Пойду в магазин, схожу. Купить чего?

Мать, видя, что сын явно смягчил свое отношение к отцу, продолжила:

— Так молока если только одну бутылку – я вчера все купила. — И, уже решительно, глядя прямо в глаза: — Машину бы надо взять, а то доктор сказал, что ему после такого перелома сразу много ходить нельзя.

— Возле больницы и возьмем, — окончательно сдался Женька.

Из магазина сын вернулся с двумя бутылками, одной с молоком, а другой с водкой и обе демонстративно вынув из сумки, поставил не в холодильник, а на подоконник. Вера Пантелемоновна увидев водку, решила, что сын собирается мириться с отцом, тяжело, но облегченно вздохнула и  не в силах сдержать слезы, прикрыла лицо передником и ушла в комнату. А Женька … Женька действительно собирался мириться с отцом – весь месяц, что Павел Семенович лежал в больнице, у сына звенел в ушах голос участкового,  бросившего  матери уходя: «Говорите, упал…, дело конечно семейное…, разберемся»

Отдав у дверей больницы сумку с одеждой матери, Женька остался покурить –  разговаривать  с отцом, он не был  готов.

Когда через полчаса родители не вышли, Евгений отпустил такси и поднялся в палату. Мать плакала, сидя на еще не остывшей постели Семеныча.   Нет, Павел Семенович не умер. Не многим более двух часов назад ему сняли гипс и все его существо принявшее предыдущим вечером изрядную дозу портвейна, по случаю Дня рождения соседа по палате, и   уже как месяц главного собутыльника – Гаврилыча, и требовавшее с самого утра похмелиться, прорвалось наружу.   Душа горела на столько, что, выяснив у Гаврилыча, приплясывавшего за дверью, пока снимали гипс, что похмелиться нечем, они не сговариваясь, двинулись в сестринскую, где на просьбу плеснуть спиртику, получили у старшей медсестры отказ в адекватных выражениях и, на выходе в небольшом предбаннике общем с кастелянской, прихватили из коробки несколько комплектов постельного белья, только, что доставленных из прачечной. Задержали их на рынке, уже изрядно выпивших, и не успевших продать всего один комплект.  В то время, когда Вера Пантелемоновна, плакала в больничной палате, Семеныч и Гаврилыч мирно спали на скамеечке в опорном пункте, а местный участковый, сложив объяснения задержанных, дописывал рапорт в ожидании кастелянши, с заявлением о краже. Переговорив со старшей медсестрой, Женька отвез мать  домой, собрал  все имевшиеся деньги и ушел. Вернулся он вместе с отцом, совершенно протрезвевшим и с порога заявившим, что им с матерью лучше вместе не жить и зашел он, что бы взять, кое какие вещи, так как перебирается к сестре, при этом Семеныч все время заискивающе оглядывался на Женьку, как бы ища его одобрения своим словам.   Вера Пантелемоновна услышав такие речи, мертвенно побледнела и, не произнеся не слова, присела на край кровати, молча, наблюдая, как муж, не глядя, вытаскивает из шифоньера выглаженные и аккуратно уложенные ею вещи и судорожно заталкивает в чемодан. Женька помог ему закрыть чемодан. Павел Семенович, не поднимая глаз, подхватил свой скарб, и пробормотав, что-то типа: «Не поминайте лихом», не зашнуровав ботинок, выскочил за дверь. Через пол года они развелись, и Женька заметил, что после этого мать почти перестала пить валерьянку. Сестре Женькиной решили не сообщать – приедут в отпуск и так узнают, а не приедут…, четвертый год все собираются.

Вера Пантелемоновна не рассказывала сыну, что вскоре после развода Павел Семенович стал заходить на чай в его отсутствие, но не чаще раза в месяц. В один из таких приходов он и рассказал своей бывшей жене, что сын в тот день, придя за ним, переговорил, о чем-то с участковым в коридоре, а потом зашел один, и заявил отцу, что если тот пообещает, сегодня же уйти от них с матерью навсегда, то  они вместе поедут за вещами, в противном случае он – Женька сам привезет ему вещи, но тогда уже отсюда выпивохам дорога в тюрьму. Отцов подельник, во время разговора, хватая то одного то другого за рукав и заглядывая в глаза, бубнил только одно: «Посадят ведь. А? Посадят» Долго уговаривать Павел Семенович себя не заставил.  Что-то такое она и предполагала, поэтому рассказ бывшего мужа выслушала спокойно.   Женька догадывался, что отец бывает дома, потому, как после его ухода проветрить квартиру было практически не возможно – Семеныч нещадно смолил, прикуривая одну от другой, но поскольку мать ни каких разговоров по поводу «гостя» не заводила, Женька предпочитал вопросов не задавать. Так они и жили в состоянии иллюзорного покоя, не нарушаемого тайными визитами Павла Семеновича. Хотя в прочем все у них было хорошо – Вера Пантелемоновна,  несмотря на Женькино недовольство, к пенсии подрабатывала уборщицей в отделении милиции. А он со сменщиком крутил «баранку» отцовского автобуса, отремонтированного и свеже покрашенного после того происшествия. При сменной работе время летело быстро, да и сама работа ему нравилась. Хотя не только работа. Он быстро влился в коллектив и участвовал во всех как неофициальных мероприятиях, то есть  дружеских попойках, так и официальных, после которых естественно наступала неофициальная часть. Короче, трудовой коллектив его уважал, впрочем, как и руководство автобусного парка, поскольку не было случая, что бы водитель Барабанов не вышел на смену или отказался поработать в свой выходной. Постепенно Женька стал выпивать каждую смену, точнее после каждой ночной  смены, да и как было не выпить. Последний маршрут приходил в парк в начале  третьего. К тому моменту вся ночная смена уже сидела в разгонном автобусе, и дым стоял коромыслом: кто не кололся (правда, говоря таких было всего двое, да и долго они не продержались), тот гонял по кругу косячок, ну  как было не выпить рабочему человеку в компании себе подобных после трудового дня, тем более что последнего разгонный высаживал уже под утро. Ну и картишки конечно, да и ночью девчонки частенько  подсаживались к автобусникам, у которых всегда было…  Евгений Павлович вполне мог закончить карьеру, так же как и Павел Семенович, но сменщику стукнуло тридцать. Будучи старше  на десять лет, и  работая еще с Женькиным отцом, почему собственно молодого Барабанова  и определили к нему,  Федор пользовался у их семейства заслуженным авторитетом. Дожив до тридцати лет, он не знал большей радости, как порулить  и к машине своей относился благоговейно, зная ее лучше любого механика, а что до регулировки двигателя, то к этому делу последних он просто не подпускал. Был у него, правда, один недостаток, как поговаривали в парке, он не разу не был женат, да и по бабам не ходок – боялся он их, что ли? Все, впрочем, компенсировалось его компанейским характером.

Федор еще за неделю предупредил Женьку о праздновании юбилея на колесах, попросив его, в последнюю ездку пораньше зайти на круг, где находился магазин, что бы забросить в парк ящики со спиртным и закуской.

Сдавая путевой лист, Барабанов заговорился с Любочкой – диспетчером, работавшим в ночь. Он давно «подбивал под нее клинья», впрочем, она не особо  сопротивлялась. Договорившись  на завтра на вечерний сеанс в кино, Женька в приподнятом настроении  поднялся в  «разгонный». Автобус был почти полный, поздравить Федора пришли не только вынужденные – вечерняя смена, но и многие с дневной, несколько слесарей, два механика и даже один кондуктор. Последний, уже довольно пожилой мужик явно пенсионного возраста, недавно забракованный по зрению водитель, непонятно зачем устроившийся на эту женскую и мало оплачиваемую работу.  Кворум был полный.

Когда выехали за ворота автобусного парка, лихо, сорвав зубами пробку и, поднявшись в проходе, слово взял один из механиков. Пытаясь устоять на покачивающемся полу автобуса, к тому же на довольно не трезвых ногах – пока Женька соблазнял диспетчершу, мужики успели уговорить почти ящик водки, автобусный «доктор» произнес витиеватый тост, смысл, которого  сводился к пожеланию имениннику сексуального здоровья. После чего он, опрокинув стакан, смачно закусил, своевременно поданным маринованным помидором и, состроив совершенно идиотскую рожу, подмигнул Федору и произнес: «А мы к тебе с подарочком!» После чего из-за переборки у задней двери вытащил ярко размалеванную девицу неопределенного возраста, в изрядном подпитии, и в настолько короткой юбке, на сколько открытой блузке, что ни то ни другое, ни вызывало сомнения в отсутствии нижнего белья. Он поддал ей ладонью под юбку, при этом раздался характерный шлепок, подтвердивший предыдущую мысль и, сглотнув набежавшую слюну, на распев произнес:

— Принимай!

 Девица, ни чуть не смущаясь, хватаясь за поручни, двинулась по проходу, обводя компанию взглядом, поскольку не в состоянии была понять, кому предназначена. Мужики радостно «заржали». Федор не сразу сообразивший, чего от него хотят коллеги, слегка опешил, но, окинув глазами лица, понял, что такого позора ему не простят. Наполнил стакан, сколь позволяла качка и, выпив его за настоящих друзей, перекинул подарок через сиденье – даже юбку не пришлось задирать.

Правый ряд чокнулся с левым за настоящего парня. Деваха сползла на сиденье, ближайшие соседи услужливо подали ей стакан и бутерброд с колбаской. Лоснясь, как юбилейная и единственная медаль, Федька застегнул ширинку и, влив в себя очередной стакан, толкнул соседа, указывая на сморенную водкой женщину:

— Угощаю, — и освободил место.

Подношение пошло по кругу. Автобус медленно шел по ночному городу, водитель успевший взять свое еще в парке, боролся со сном. Мужики тискали «подарок» и пили портвейн – водка давно кончилась. Машина иногда  останавливалась, кто-то выходил, но на это не обращали внимание.  Женька, получив все удовольствия отпущенные юбилеем и решив, не ехать к имениннику на квартиру, продолжать праздновать, как намечалось раньше, сошел, уже проехав свой дом, и побрел обратно. Неотвратимо надвигался рассвет, а с ним и горькое похмелье. О том, что оно горькое Барабанов понял не по привкусу во рту, когда проснулся, в начале одиннадцатого от телефонного звонка, а по ужасающему смыслу медленно доходившей до него просьбы диспетчера, после того, как он повесил трубку – надо выйти в вечернюю смену, так как сменщика арестовали. Мать была на работе. Слегка поташнивало, кружилась голова – портвейн «Три семерки» наложился на «Пшеничную». Евгений прилег…

* * *

Остановившись на светофоре, Женька бросил взгляд в зеркало заднего обзора: в проходе стоял гроб, обитый розовой парчой и заваленный алыми гвоздиками. Поверх цветов облокотившись на край последнего пристанища, в подвенечном платье, с волосами подобранными под фату в виде шляпы возлежала вчерашняя девица. Невеста протянула  Евгению Павловичу хрустальный фужер, судя по цвету жидкости наполненный портвейном. Встав в гробу со вторым фужером, она обвила Женькину руку —  делая предложение выпить на брудершафт и голосом участкового, опрашивавшего отца в связи с кражей постельного белья, произнесла: «Ну, что же ты, миленький? Давай!» Барабанов локоть в локоть приложился к напитку. Почувствовав, что рот вместо портвейна наполняется кровью, попытался выплюнуть ее, но не смог оторвать губы  от резной   поверхности посуды и  на одном дыхании выпил до дна. Переведя  дух, он обнаружил, что пассажирами являются исключительно сотрудники милиции в парадной форме, которые под его недоуменным взглядом, опустошили свой хрусталь и начали, попеременно чокаться уже пустыми фужерами, в результате чего не стройный звон, постепенно нарастая, перешел в марш Мендельсона. Женьку сковал мертвенный холод. Он хотел закричать, но выпитая кровь запеклась во рту, намертво приварив язык к небу. Когда звуки свадебного марша достигли такой высоты, что казалось, перепонки вот-вот лопнут, он неожиданно прекратился. Поднявшись со своих мест, стражи порядка, почему-то теперь имевшие лица вчерашних собутыльников, хором  на распев произнесли: «Поздравляем!», после чего грянуло троекратное «Ура!»  Невеста обвила Женькину шею  обеими руками, с такой силой, что он понял – сейчас задохнется. В довершение ко всему она поцеловала его в засос, впившись зубами в его губы. Теряющий сознание Барабанов, почувствовал,   как массой своего тела новобрачная, не разжимая смертельных объятий, увлекает его на смертное ложе, и подумал: «Это КОНЕЦ» Уже теряющее чувствительность Женькино тело, ощутило боль в локте от удара о край гроба при падении… Женька лежал на полу возле кровати. Вставая, оперся на правую руку, и ее пронзила острая боль в локте. Он ткнулся лбом в ножку кровати. «Господи, что происходит? Куда деваться? Ну, надо же, что-то делать», — подумал он, стоя перед зеркалом и пытаясь запудрить набухающий на лбу синяк. Трясущимися не с похмелья, второй раз Женька проснулся совершенно трезвый, да и было от чего, а от страха руками, тщательно побрился. Не потому, что собирался куда-то идти, а что бы заняться хоть чем-нибудь и успокоиться. Приняв душ, погладил брюки, чего ранее никогда не делал, так как этим занималась мать, надел свежую рубаху и,  завязав шнурки на ботинках, застыл у двери – до начала смены было еще несколько часов, идти было некуда. Страх снова начал заполнять мозг. Женька не снимая обуви, прошел в комнату и набрал телефон Любочки.

— Диспетчерская автобусного парка. Слушаю? – раздался знакомый голос.

— Привет. Это Барабанов. Я вроде тебе домой звоню?

— Ой, Женечка, прости, пожалуйста, что-то я совсем растерялась. С утра звонила Антонина – сменщица моя. Говорит, приходили из милиции в отдел кадров и чуть не половину личных дел забрали. Ночная смена, вчера, когда развозили, что-то натворила, а Федора Семенихина арестовали, — тараторила   Люба. – Да ты знаешь, небось, ты же вчера был во…, — переходя на шепот, не закончила она.

В Женькиной голове всплыла сцена с девицей в автобусе и голос участкового, снова произнес: «Ну, что же ты, миленький, давай!» Люба услышала на той стороне линии сипение, сменившееся бульканьем – Барабанов подавил, невольно вырвавшийся из его груди, крик.

— Жень,  ты что?

— Да это я подавился.

«Со мной разговаривает, а сам жует», — подумала, обидевшись, девушка.

— Нормально вчера все было. Правда, я почти сразу сошел, — не осознав еще, что откровенно врет, начал объяснять Барабанов, — они ведь по кругу, как обычно, а я по прямой пешком. При любом раскладе часа на полтора быстрее. А что случилось?

— Да вроде девчонку какую-то несовершеннолетнюю убили.

В трубке у Любы раздался треск – Женька с такой силой сжал свою телефонную трубку, что пластмасса не выдержала.

— Я что тебе звоню, мне за Федора в вечернюю, так что в кино пойти не удастся.

— Какое уж тут кино, ужас такой. — И уже с привычной для него интонацией добавила: — Тогда может быть, на следующей неделе сходим?

— Сходим обязательно. Ладно, пойду, мать просила в магазин зайти. Пока. — И Барабанов положил трубку.

Приняв решение, он, не торопясь, тщательно начистил  ботинки, и старым шерстяным носком довел их до блеска. Посмотрев на себя в зеркало, пониже надвинул кепку, прикрыв шишку на лбу, и вышел из квартиры.

* * *

Табличка на двери опорного пункта укрепила Женькину надежду – было время приема. В коридоре сидели две старушки и женщина с мальчишкой лет четырнадцати. Барабанов приоткрыл дверь. В знакомом кабинете напротив участкового стояли двое мужчин и, один расправлял другому повязку дружинника на рукаве.

Увидев заглядывающего, милиционер предупредил его вопрос:

— Что нужно? Освобожусь вызову, закройте дверь. — Женька молча выполнил распоряжение.

— Молодой человек, здесь кажется, тоже люди сидят, — обратилась к незваному посетителю одна из старушек.

— Извините, — бросил ей Барабанов и сел в конец очереди.

— Все-то они торопятся, самые занятые, — обращаясь ко второй, сказала старушка, сделавшая замечание Женьке.

— Такая теперь молодежь пошла, —  поддержала ее соседка.

Вышли дружинники. Обе бабушки поднялись.

— Григорий Степанович, можно?

— Заходите, — отозвался милиционер.

Мамаши скрылись в кабинете. Стрелки часов неуклонно приближали Барабанова к началу смены. Неожиданно парень направился к выходу. Женщина сидевшая рядом  поднялась за ним.

— Ты куда? Вернись немедленно!

Мальчишка выскочил на улицу. Подхватив сумку, она побежала следом.  Барабанов поправил кепку, давившую на распухшую, на лбу шишку, посмотрел на часы, затем на табличку на двери — до конца приема оставалось меньше часа. Бабки не торопились. Женька развернул газету, лежавшую на стуле, сразу выхватив в конце страницы заголовок: «Трудовой коллектив отторгнул пьяниц» В  статье говорилось о заводчанах, потребовавших от администрации уволить двух человек уличенных в употреблении спиртных напитков в обеденный перерыв. В двери показались бабушки сопровождаемые хозяином кабинета.

— Вы уж помогите, Григорий Степанович, а то ведь житья от него проклятого никакого нету, — причитала одна, — вызовите и попужайте, что б ему…

— На Вас только и надежда. К кому же нам еще, как не к власти, — вторила ей другая.

— Разберемся. Обязательно разберемся, не волнуйтесь, — подталкивая их к выходу, отвечал представитель власти.  Выпроводив посетительниц, он направился обратно и, встретившись взглядом с Барабановым, кивнул на дверь: — Ко мне? Заходите.

Прикрыв дверь, он указал Женьке на стул с ободранным  дерматиновым сиденьем возле стола.

Григорий Степанович узнал его сразу, как только Барабанов заглянул в кабинет. Он хорошо запомнил молодого парня, пару лет назад приходившего, просить за отца, имевшего условный срок за ДТП и, по пьяни стащившего вместе с собутыльником казенное белье в больнице.  В тот раз Степаныч сразу оценил ситуацию, а, увидев, как проситель мнет в руках кошелек, тут же принял решение – ему, как раз не доставало на ремонт, а Женькиных денег хватило еще и на новый телевизор с тумбочкой. Расстались они вполне довольные знакомством. Неожиданное появление Барабанова его ничуть не удивило, как показала многолетняя практика участкового, пришедший в милицию единожды сам, обязательно возвращается.

Поудобнее усевшись, он пристально посмотрел на Женьку:

— Слушаю Вас? – сделав вид, что не узнает давнего просителя, обратился к нему участковый.

— Я был, как-то по поводу отца, — неуверенно начал Барабанов, — Вы тогда…, — Женька хотел сказать, что Георгий Степанович приглашал его заходить, если будут еще проблемы, но тот резко оборвал:

— Ты что пришел склероз лечить(?) — так у меня, его нет.

  Прерванный решил, что сейчас его погонят, и решительным жестом поставил перед милиционером припасенную дорогой бутылку коньяку:

— Совет нужен.

Повертев в руках бутылку марочного коньяку, Георгий Степанович произнес более мягко:

— Совет не ответ, а коньяк конечно не водка тем более такой, — и он щелкнул пальцами по этикетке, — но закусить все равно надо. — И, выдвинув ящик стола, достал крупно порезанную половинку лимона на блюдечке с отбитым краешком, надкусанную шоколадку «Аленка», присовокупив к этому несколько крохотных кусочков сыра, нарезанных квадратиками. — Мышеловок по соседям насобирал, хотел перед уходом мышам «стол накрыть», а то озверели совсем мелкие – на прошлой неделе папку с отчетами погрызли, все выходные переписывал. Но видать, не судьба им разговеться, пускай еще побегают, а нам для разнообразия стола. — Покрошив шоколадку, он взял с подоконника  чашку в зеленый горошек, такую же, как блюдечко и, понюхав, поставил перед собой. Барабанову подал  стакан, которым вместо пробки был накрыт пустой графин. Степаныч не торопился, не задавал вопросов, выжидая, когда парень начнет говорить сам. «Раз так обстоятельно подошел к вопросу, — думал участковый, открывая   бутылку, — подгонять не надо»

Когда Женька закончил свой рассказ, участковый налив по второй, молча, не чокнувшись, выпил, пожевал мышиное лакомство.

— Я вот не понял, ты сам девку трогал или нет?

Барабанов насупился:

— Один раз.

— Один раз не пидораз, — передразнил его Степаныч. – Что вам мудакам баб не хватает? Ну, надо же всем автобусным парком отметились. Кто это у вас там придумал-то только, — и он вздохнул, искренне сочувствуя рассказчику.

— Да она сама не против была, — попытался оправдаться Женька.

— Ничего, ничего разберемся, кто у вас там был «за», а кто «против», так и порулите всем парком  на зону, — чувствуя, как закипает от злости, говорил участковый, но, увидев, покрывшееся мертвенной бледностью от его последних слов лицо Барабанова, спохватился: — Ладно, не трясись, может еще выкрутишься. — И плеснув себе  коньяку, продолжил: — Раз тебя сразу не взяли, значит, Федор твой молчит. Но поскольку у них труп,  его все равно расколют. Надежда только на то, что с такого бодуна никто ничего толком показать не сможет. Значит, дело затянется, но,  в конце концов, доберутся и до тебя, кто-нибудь обязательно вспомнит, что и ты приложился, ну или помогут вспомнить, тем более что ты его сменщик, так, что с тобой поработают «на всю катушку» и поплывешь ты, как крем-брюле в теплую погоду, — размышлял Степаныч. — Барабанов внимал его словам, медленно багровея, толи от страха, толи от коньяка без закуски. – Если верить твоему обстоятельному рассказу, — Григорий Степанович усмехнулся, сделав ударение на последних словах, — то «паровозом» пойдет твой приятель, а что бы тебя ни пристегнули, нужно подготовиться к разговору со следователем. Встретить его так сказать во всеоружии, то есть в погонах.

— ???

— Хлебни коньячку то еще — промой мозги. Если ты так медленно будешь соображать на допросе, то очень быстро  примешь у своего приятеля смену на параше. — Степаныч посмотрел в пустые глаза слушателя. – Породниться тебе надо со следователем, тогда может и вывернешься.

— С каким следователем, зачем? – совершенно опешил Барабанов от слов участкового.

— Ты дурак или прикидываешься? Что не понятно-то?  В милицию тебе устраиваться надо! — повысив голос, пояснил Григорий Степанович.

Некоторое время Женька ошалело смотрел на советчика:

— Ты чего, капитан, вообще мозги пропил? – наконец заговорил он. — Я  не знаю, куда от «ментов» деться, а ты хочешь, что бы я сам к ним пошел?

— Во-первых, не хами, во-вторых, ты уже в «ментовке», — растягивая слова, заговорил  милиционер и демонстративно смахнул с левого погона только ему видимую пыль. — И, в-третьих, коль пришел за советом, так слушай, что тебе говорят.

— Извини, я это… не хотел…

Степаныч, не обратив внимания на Женькино извинение, продолжал:

— Ты женат?

— Нет.

— То-то и беда, а то, небось, ночью благоверную мял бы, а не «пришмандовок» всяких трахал по автобусам. Ну, ты сказку про Маугли знаешь?

«Бредит он, что ли?», — подумал Барабанов, но сдержался, хотя выступление хозяина кабинета, начинало порядком его раздражать.

А капитан продолжал, уже не ожидая ответа:

— Помнишь, как он там говорил, что бы   его в джунглях  не сожрали? «Мы с тобой одной крови!» Вот и выходит, что бы следователь к тебе отнесся не как ко всем, другой дороги кроме, как можно быстрее устроится на работу в милицию, у тебя нет. Тогда возможно тебя не тронут.

Когда, в тот же день по совету Степаныча Женька обратился с просьбой о направлении его для работы в Органы внутренних дел, для партийно-комсомольского актива его пожелание пришлось очень кстати, поскольку  они решили, что в связи с последним происшествием в парке, инициатива молодого водителя может их несколько реабилитировать, и в срочном порядке, проведя общее собрание, выдали ему направление с блестящей характеристикой.

Город готовился к олимпиаде,  милицейское руководство старалось как можно быстрее заполнить штаты и Барабанова – молодого, с комсомольской путевкой рабочего парня с радостью приняли на должность оперативного уполномоченного уголовного розыска. В то время как новоиспеченный страж порядка получал на складе обмундирование,  следователь, ведущий так потрясшее транспортную общественность города, да и не только, дело, разбирал очередную партию характеристик на работников той злополучной смены. Его внимание привлекло личное дело Барабанова. Сверив перечень, предоставленный администрацией автопарка, со списком приглашенных обнаруженным в кармане Федора, он не увидел в нем Женькиной фамилии и, еще раз, перечитав характеристику, выданную последнему партийно-хозяйственным активом, отложил его папку в сторону. Ведущий расследование не мог знать, что юбиляр в памятке приглашенных не указал Барабанова, потому что не мог забыть  сменщика, да и без того складывалась вполне стройная картина преступления.  В то время, когда в суде начались слушания, новый оперуполномоченный во всю осваивал отведенную ему территорию, все реже вспоминая о причинах, приведших его на поприще борьбы с преступностью.

* * *

вверх, к началу, оглавлению

>> Глава IV. Груздь