Стихотворения, Проза, Цитаты, Афоризмы, Памятные даты

Глава VIII

 Два билета на дневной сеанс 

или 

Почем девичьи слезы?

 

В то утро у Генки был особенный кураж.

На днях ему обломилась очередная халтура — нужно было поменять смеситель. Вот во время его замены он и услышал разговор хозяйки с соседкой о предстоящем  отъезде жильцов сразу трех квартир на одном этаже. Женщина, у которой он работал, собиралась отметить какое-то семейное торжество вместе с дочкой и зятем, проживавшими рядом, и приглашала с собой соседей. Пока она разговаривала по телефону, сантехник успел обнаружить в кармане ее пальто ключи и сделать слепки. Как выяснилось позднее, там были и ключи от квартиры дочери. Генка, обычно наметив очередную квартиру, выжидал несколько дней, но тут решил рискнуть, потому, как даже  при беглом осмотре было понятно – поживиться, есть, чем и не ошибся. Две другие квартиры он легко взял через совмещенные лоджии, а уж когда в более спокойной обстановке разобрал добычу, понял что риск его оправдался с лихвой – такого количества золотых безделушек, как в квартире этой женщины и ее дочери он еще не обнаруживал ни разу. Достаток соседки, выраженный все в тех же золотых единицах, был им подстать. Только в четвертой квартире кроме небольшой суммы денег обнаружить ничего не удалось, но главное что это были живые деньги, а не колечки с сережками, которые еще надо было реализовать.

На другой день у Генки был выходной, и он собирался пройтись по магазинам посмотреть подарок своей бывшей однокласснице. Он начал заглядываться на нее в восьмом классе, но так как в девятый не перешел, их отношениям не суждено было сложиться. А тут вдруг она неожиданно позвонила сама и пригласила его на день рождение. Ему хотелось подарить ей что-нибудь особенное, запоминающееся, что бы подчеркнуть свое отношение к ней. Но как назло в новом доме ночью случилась авария, и весь следующий день вместе с другими сантехниками он провел в подвале по колено в воде, а на неделе и вовсе закрутился и не успел. И вот тут-то осторожность впервые подвела Генку. Так и не приобретя подарок к назначенному дню, о чем спохватился в пятницу вечером, он выбрал из результатов последнего «золотого похода» не большие сережки с зелеными камешками – даже не стразы, а вовсе стекляшки, то есть  совсем копеечные, но все-таки золотые. Он их прихватил, как раз на последней квартире вместе с пенсией – больше там ничего не было. Серьги были симпатичные и главное новые – не потертые и в бархатной чистой коробочке.

Не смотря на субботний день, встал Генка в шесть утра, как на работу. Ну, во-первых,  надо было привести себя в порядок и выбрать из давно не обновляемой одежды, что-нибудь приличное. А потом Тамара – так звали Генкину пассию, недавно переехала на новую квартиру на другой окраине города, и добираться, туда было около двух часов, и приглашены-то гости были к одиннадцати часам (такой, знаете ли, утренник по случаю семнадцатилетия).

По такому поводу приглашенный решил побриться. Мать давно ему говорила, что не прилично ходить со щеками покрытыми кучерявыми волосками первой юношеской щетины, но Генка считал, что она делает его старше. Результатом смены имиджа стали в нескольких местах порезанный подбородок и щеки. С трудом, остановив кровь с помощью клочков газеты, которыми заклеил следы первых контактов с изобретением господина Жиллета, Генка надел белую отцову рубашку. Последняя была ему великовата, но под пиджаком этого заметно не было. Мать, разбуженная его ранним подъемом, и наблюдавшая сквозь прищуренные глаза, как сын прихорашивается возле зеркала, поднялась. Ее радовало и одновременно очень беспокоило, то, что ее Генка после пропажи отца очень быстро обрел самостоятельность, поскольку прекрасно понимала, что она напрямую связана с его «любовью» к слесарному делу, видимо передавшейся по наследству.

Мать достала из шкафа новый галстук. Она приготовила его в подарок ко дню рождения, в надежде на то, что если эта совершенно новая для него деталь туалета придется  по вкусу, то ей удастся вытащить его в магазин и обновить гардероб – парень менялся на глазах и из всего давно вырос. Категорически запрещая приобретать для него новые вещи, он донашивал отцовы из тех, что не приглянулись посетившим их квартиру ворам. Но они были или велики ему или имели уже не приличный, во всяком случае, для молодого парня, вид.  Правда, пиджак, который он выбрал, собираясь на День рождение, имел еще вполне товарный вид и главное был ему почти в пору. Она повязала ему двойной узел, и, положив руки на плечи, развернула лицом к зеркалу – судя по восхищенному выражению, галстук парню нравился, значит в следующий раз, когда ее выходной совпадет с субботой, можно попробовать повести Генку по магазинам. Смыв влажным полотенцем с его лица газетные нашлепки, она немного припудрила места порезов. В принципе получилось ничего, но конечно полностью скрыть следы неумелого контакта с бритвой не удалось.

* * *

Генка, с радостно нарастающим возбуждением  стараясь не бежать, хоть это было ему весьма сложно, и то и дело, переходя от бега трусцой на черепаший шаг, и иногда останавливаясь, и считая про себя до десяти, что бы успокоиться, не заметил, как оказался около двери. Пощупав, готовое впереди него рвануться в квартиру сердце, вместе с которым во внутреннем кармане пиджака прыгала бархатная коробочка, он встряхнул семнадцать (по числу лет именинницы) крупных алых махровых роз и нажал кнопку звонка.

Томарка была хороша: Небольшого роста, плотная, с высоко поднятой,  хорошо сформировавшейся грудью, подчеркнутой глубоким (более чем нужно в ее возрасте) вырезом обтягивающего тело выше колен белого  кримпленового платья и вздернутой попкой, она стояла на высоком черном каблуке открытых босоножек. Сквозь прорези, одетой на боссу ногу летней обуви, были видны маленькие изящные пальчики, ухоженные ноготки, которых были покрыты бесцветным лаком с серебряными блесками. Черные густые волосы крупными прядями спадавшие на открытые плечи, после посещения парикмахерского салона, имели вид того самого художественного беспорядка, который в сочетании с молодым задором глаз, тонко подведенных  карандашом, придавал ее юности неотразимость  женского очарования. Наряд дополняла миниатюрная роза из черного  бархата на тонкой проволочной ножке с одним листочком, закрепленная по левому краю ее умопомрачительного декольте.

Гость не успел поздороваться, как юная прелестница, визжа от восторга, обвила его шею руками и прижалась так, что он сквозь пиджак почувствовал упругость ее молодой груди. Отведя в сторону левую руку с букетом, что бы она не помяла, Генка смущенный таким проявлением радости и совершенно не зная, что делать и говорить в такой ситуации, тем более что в коридор стали выходить ранее пришедшие  гости, выпрямился, пологая, что Тамара ослабит свои объятия. Но она, почувствовав его движение, только крепче сомкнула руки вокруг его шеи, и, поджав ноги, выгнулась всем телом. Боясь потерять равновесие, он обнял ее свободной рукой, ощутив под ладонью нежную кожу  открытой спины. От радости и неожиданности столь бурного проявления чувств девушки к нему (после выпуска в восьмом они не виделись), перехватило дыхание. Задохнуться в объятиях именинницы  не позволили одноклассники (почти весь класс был приглашен) приветствовавшие  их встречу бурными аплодисментами.  Явно недовольная тем, что ей не дали насладиться встречей с так приятно изменившимся школьным приятелем, Томара… «царица» Томара медленно сползла с Генки, словно с трона, освобождая его под давлением «придворных», тоже желающих если и не взгромоздится на него, то хотя бы поздороваться – они      же все его не видели полтора года.

Пунцового со следами помады на порезанных щеках, облабызованных и некоторыми другими девчонками Генку Томочка, взяв за руку, провела к столу и усадила рядом с собой.

Ребята ждали его одного, поскольку он со своими разбегами и торможениями в пути опоздал почти на час. Водрузив Генкин букет в трехлитровой банке (все имевшиеся в доме вазы уже были заняты цветами) посреди стола, именинница, постучав ножом о хрустальный фужер и, добившись относительной тишины при таком скоплении народа, не без пафоса объявила, что ей будет приятно, если гости отведают многочисленные яства, приготовленные к их приходу, а после того как они восполнят свои силы, она готова выслушать самые напыщенные дифирамбы в свой адрес.

Попробовав салаты и похвалив, Томину мать за богатый стол, гости открыли шампанское и веселье началось: Они читали поздравительные открытки с пожеланиями счастья в стихотворной форме, переделанные из стихов  школьной программы и стихи своего собственного сочинения о любви, о будущем, о наступающей весне (последние мало соответствовали погоде за окном, но были очень созвучны переменам в душах и жизнях, еще не осмысленным, но уже неизбежным в их возрасте).

Томкин отец вместе с каким-то своим приятелем, единственным на празднике взрослым, если не считать ее родителей, выпив по второму фужеру за будущие удачи новорожденной, сослались на не желание мешать молодежи и удалились в другую комнату, где Томарина мать накрыла им журнальный столик, выставив бутылку коньяку, а сама ушла на кухню, что бы не мешать одним веселиться,  и не слушать разговоры других – эти их вечные разговоры о работе. «Нет действительно, не могли подождать до понедельника, вечно у них горит.  Дочери семнадцать лет исполнилось, а у него одна работа на уме. Вон она как на этом парне повисла. Как же его… Гена кажется. Надо потом у Томки уточнить. А мальчишка-то, какой букет подарил! Откуда деньги-то только, не на завтраках же сэкономил? Наверно родители хорошо зарабатывают. Что-то я его не помню… из параллельного наверно,  – размышляла Томочкина мать, выкладывая на подносы пирожные. А парень-то как зарделся, когда Тамара его обняла. Нет, они  конечно школьные товарищи, но лишнего девушка позволять себе не должна. Не надо им наверно больше шампанского давать, а то весь сервиз переколотят, — решила она, услышав дружный звон хрусталя в комнате. И отцу надо сказать, что бы с дочерью поговорил, а то розы, поцелуи… не до этого сейчас, десятый заканчивает, надо к институту готовиться. А то вон на прошлой неделе опять курсы пропустила. Говорит, с девочками на концерт ходила, знаем мы этих девочек. Нет, отец обязательно должен с ней поговорить: запустит подготовительные – год потеряет» Излишне обеспокоенная, как большинство матерей  поведением своих дочерей особенно в  мелочах, она вышла в комнату.

 Молодежь, сдвинув столы и притушив свет, танцевала.

 «Ты смотри, парень этот с Тамарочкой танцует, и руки положил на открытую спину. Говорила ведь ей, что б не надевала это платье. Рано такие носить, да и вообще ни к чему. Не послушалась засранка. Отец то же хорош, что же ей говорит в день рождение в парандже ходить. Демократ хренов. Небось, на работе-то у себя не больно воли дает. А дома развел…  Тамарочке то, Тамарочке это. На тряпки эти дурацкие деньги все время дает.  Разодел как куклу. Можно подумать, что он кутюрье какой-нибудь, а не…»

Размышления наседки были прерваны движением Генкиной  руки  в сторону Томкиной груди, замеченной матерью даже в полутьме комнаты. Но вместо того, что бы пресечь в корне сие вызывающе недостойное поведение юного нахала по отношению к единственной и воспитываемой ею в строгости дочери (вот только отец), она запоздало и как-то нервно вздохнула, и, не поставив пирожные, вернулась с подносом на кухню.

Томара, почувствовав движение Генкиной руки вдоль своей груди, прикрыла глаза, и сильнее прижалась к нему, не то что бы удержать его порыв, и не то что бы острее ощутить это сладостное мгновение, а… Впрочем она не успела определится со своим отношением к его жесту.

Генка поглощенный своими мыслями,  с трудом вынул из внутреннего кармана коробочку, и, держа ее под Томкиным подбородком, шепотом произнес:

— Я вот тебе тут подарок приготовил…

В неожиданно включенном свете, кто-то из танцующих зацепил выключатель, загорелись травянисто зеленные камни в открытой  бархатной коробочке, и над мелодией медленного танца в наступившей тишине, вместе с огоньками колумбийских изумрудов, привлекая общее внимание, вспыхнуло Томкино восхищение:

— Ой, какая прелесть!!

Тома держала их на вытянутой руке, подставив под лучи искусственного света. От камешков исходила, какая-то сила не привлекавшая, а приковывавшая внимание.

Генка не собиравшийся выставлять свой подарок на всеобщее обозрение, смущенно присел к столу. Но и внимания на него никто и не обращал – все были заворожены подношением, пошедшим по рукам.

Мать именинницы, вернувшись в комнату, привлеченная восторженными возгласами гостей, удивленно наблюдала, как великолепный (и не только в глазах собравшихся)  подарок передают друг другу ребята. В очередной раз обескураженная поведением Генки, она, обращаясь к дочери, сказала:

— Отцу, похвались подарком.

Тамара, забрав у матери сережки, пошла в другую комнату.

— Чутье конечно у тебя есть, но если уж так хочется быть руководителем, то без диплома ни как нельзя. Ты же сам понимаешь: ну, положим, назначат тебя сейчас, а потом придет кто-нибудь с образованием, и попросят, и ни какие твои заслуги не помогут. А что до серии последних краж, так ты, небось, всю информацию какую мог, поднял с земли. Так вот если ты думаешь, что это местные, то надо прекратить бегать, а сесть и провести статистический анализ.

— Что провести?

— Ну, сравнить нужно данные по кражам за этот год, и поискать аналогии. Наверняка выйдешь на кого-нибудь, если это действительно местные. Так что бери характеристику и подавай документы в институт. Будет диплом – будешь руководителем,  а всех никогда не переловишь.

Тамарка, уставшая в дверях, ждать, когда на нее обратят внимание, поставила перед ними на журнальном столике коробочку:

— Папа, дядя Коля, посмотрите, что мне подарили!

— Это кто же у нас такой кавалер! – сразу оценив сущность презента, поинтересовался отец.

— Это Гена, бывший мой одноклассник.

— Почему бывший? – посмотрев в глаза, спросил отец.

— Он в девятый не пошел, у него там какие-то семейные проблемы были, — резко перейдя от восторженной к настороженной интонации, ответила Тамара, уловив в его вопросе знакомые нотки подчеркнутого непонимания, связанные с постоянным внушением дочери, необходимости получения образования.

Приятель отца, вынув из коробочки одну сережку, внимательно изучал, разглядывая со всех сторон:

— Ничего, симпатичные, — подытожил он,  восстанавливая пару.

— Да ничего Вы не понимаете. Вы посмотрите какой камень, — заговорила Тамарка, негодуя равнодушием приятеля отца, — он же… — она запнулась, не находя слов, то ли для описания его красоты, то ли для Генкиного поступка. – Он великолепен! – закончила она, опять таки имея в виду то ли, подарок, толи дарителя.

— Не хорошо обижать гостей не вниманием, а кладущих к твоим ногам такие дары в особенности. Так что пошли к ребятам. И отец, уже обращаясь к товарищу, продолжил: — Ну, мы наверно уже обо всем поговорили? Я тебе свое мнение высказал, а ты уж сам решай.

— Я, кажется, уже решил, — задумчиво произнес приятель, глядя, как коробочка с колумбийской редкостью, исчезает в Томочкиных ладонях.

— Вот и молодец. – И Тамаркин отец, взяв их под руки, и повел в большую комнату.

Разгоряченный шампанским и всеобщим вниманием, ничуть не меньшим чем к имениннице (серьги не оставили равнодушным никого), Генка не заметил, как разговорился со знакомым хозяина дома. Дядя Коля, узнав, что Геннадий  сантехник страшно обрадовался и тут же попросил починить у него кран  — брызгает во все стороны, а руки не доходят. Не  бесплатно конечно. Договорились, что Николай в понедельник утром позвонит Генке в диспетчерскую, и если не будет вызовов, то он сразу и зайдет.

Обратно они поехали вместе. По дороге новый Генкин знакомый рассказывал какие-то анекдоты про свою службу в армии. Эти анекдоты не могли оставить слушателя равнодушным – Геннадия, учитывая возраст, уже  вызывали в военкомат, для прохождения медкомиссии. Он почти не слушал его, находясь под впечатлением встречи с Тамаркой (как удачно все-таки, что он подарил ей эти серьги). Девчонка, предложила (сама предложила), пойти в следующую субботу в кино. В метро от радости Генка сиял ярче семафора в туннеле. Его наполняло радостное не знакомое  чувство. Оно появилось внезапно, и объятия его были нежными и в то же время плотными, как Томкины  – он еще ощущал ее тело, повиснувшее на нем в дверях. И потом когда они танцевали…

От сладостных воспоминаний его оторвал мелкий моросящий дождь, холодные капли, которого, попав за воротник, стекали по спине до самого пояса.

— Передавали, что в выходные осадков не будет, — посетовал влюбленный на прогноз погоды, расстроенный не столько переменой погоды, сколько тем, что она отвлекла его от приятных воспоминаний сегодняшнего дня и не дала перейти к еще более приятным мечтаниям о субботнем походе в кинотеатр.

— Может, ко мне зайдем(?), здесь не далеко. Переждем дождь, — уловив смену настроения парня, предложил его спутник, — за одно и кран посмотришь. Ключ разводной у меня есть.

Генке совершенно не хотелось, сейчас ковыряться со смесителем – сами понимаете, не то было настроение, да и чего было на ночь глядя. Не затопило же этого дядю до сих пор, раз руки не дошли, завтра он все бы ему исправил. Но отказаться  было не удобно (веселый такой дядька, к тому же знакомый Тамаркиного отца), да, и домой не хотелось. А с другой стороны, что завтра тащиться, лучше уж сегодня отстреляться, к тому же праздник-то уже кончился.

Не меньше часа они простояли в ожидании автобуса под дождем – спрятаться было негде. Геннадий несколько раз порывался уйти, разумно предлагая отложить ремонт на завтра, как и договаривались ранее – мол, ради чего мокнуть вдвоем. Но дядька каждый раз делал, такую плаксивую рожу, что в сочетании с быстро бегущими по лицу струйками дождя, она представлялась Гене  совершенно несчастной. «Вот, то же мне, взрослый мужик, а кран починить не может, — думал сантехник, в очередной раз, соглашаясь еще подождать автобус, — кем они работают-то такие? Руки, у него, видишь ли, не доходят. Не не доходят, а растут не из того места. Говорил бы уж прямо, что не умеет»

 Автобус, притормозив на перекрестке, обогнул угловой дом и остановился.

— Приехали. Выходим! — скомандовал дядька и шагнул из автобуса под усиливающийся дождь. Струйки воды   снова побежали по его лицу, но при этом оно не приобрело, как час назад несчастного выражения. Генка с верхней ступеньки прыгнул за ним. Мужчина подхватил его под руку и, набирая шаг, в припрыжку по лужам помчался вдоль дома, приговаривая:

— Давай, давай, а то совсем промокнем.

Генка не успел подумать, о том, что они давно вымокли до нитки, как знакомый, не выпуская его руки, свернул в маленький огороженный дворик в торце здания и, взбежав по ступенькам, втолкнул в открытую дверь. Если бы парень даже не заметил табличку на стене дома, то все равно ошибиться бы не смог. Он получал здесь паспорт – это было отделение милиции. Стараясь гнать от себя очевидные подозрения, он не оборачиваясь, дошел до конца коридора и остановился у зарешеченного окна. Голова его была пуста, как лавка еврея после посещения ее сборщиком податей.

— Далеко пошел? – услышал он за спиной голос провожатого.

Обернувшись, Генка молча поплелся к открытой двери.

— Заходи не стесняйся. Присаживайся. – Николай Васильевич закрыл на вертушку дверь. — Чаю не предлагаю, мы с тобой ведь пили не давно.

Сантехник затравленно водил глазами по кабинету, в поисках подтекающего крана. Когда он не обнаружив причины своего визита, наконец, встретился глазами с Колюшкой, терпеливо дававшем гостю, собраться с мыслями —  майор не обнаружил в этих отражениях человеческой души надежды.

 Открыв сейф, Строгинов достал тоненькую картонную папку, и, повернувшись к гостю, произнес:

— Посмотри, с тебя же капает. Снимай куртку, и из карманов выкладывай все на стол.

Генка выложил размокшие спички, пачку «Явы» и ключи от квартиры.

— Хорошо зарабатываешь – «Яву» куришь.

 Николай повертел в руках ключи и бросил на стол.

— Все, все карманы выворачивай, не стесняйся.

Генка, продолжая молчать, высыпал на стол мелочь, пластмассовую расческу, бумажные деньги, носовой платок.

— Все?

Мальчишка кивнул. Николай Васильевич неторопливо пошарил во всех карманах доставленного, и больше ничего не обнаружив, присел к столу.

— Ты что, стоя будешь разговаривать? – раскрывая папку, и не глядя на Генку, спросил Колюшка.

Тот присел на стул, опустив голову.

-Ты, вроде, парень не плохой, неужели тебе Томару не жалко? – делая ударение на последних словах, с сожалением в голосе спросил Николай.

— А при чем тут она?! – ожил, наконец, Геннадий.

— Как при чем?! – искренне изумился оперуполномоченный. – Допрашивать ведь ее будут, обыск на квартире произведут, ну и вообще все что положено.

— Так вы же все знаете, зачем же допрашивать? Я ведь при Вас ей серьги подарил, у нее ничего больше нет, и не знает она ничего. – Парень с такой искренностью пытался убедить Николая в том, что тот действительно хорошо понимал, что становился ему симпатичен.

— Есть определенный порядок, как ты догадываешься наверно, и его необходимо соблюдать. Я конечно могу не вызывать Томару, да и вовсе с ней не разговаривать, но это при условии, что ты сейчас сам мне все напишешь. – И уполномоченный подвинул, захваченному, как он полагал  врасплох, влюбленному,  чистый лист бумаги, с лежащей на нем ручкой.

Когда минут через десять оперуполномоченный прочитал Генкино объяснение, то даже закашлялся – парень оказался не прост. Из бумаги следовало, что выше означенные серьги он приобрел на рынке у неизвестного. Колюшка, еще раз перечитал написанное, и задумался: Конечно, сейчас можно было бы начать давить парня, редко кто из задержанных не давал признательных показаний после его оплеух (рука у старшего лейтенанта была тяжелая), но это наверняка стало бы известно Тамарке (Николай вспомнил, как та встречала Генку) и ее отцу.

 С Томариным отцом они были давнишние приятели, да и, кроме того, он тоже являлся сотрудником – заместителем начальника экспертного отдела на Петровке. Последний не одобрял силовых методов получения показаний, о чем Строгинову было хорошо известно и ему не хотелось портить отношений ни с самим товарищем, ни с его дочерью – Николаю Васильевичу всегда были рады в их доме, и он дорожил этим. «Вдруг, правда, не он? – начал сомневаться милиционер. Да нет, слишком много совпадений. Он наверняка уже бывал в этих квартирах. Вот проверить только надо в диспетчерской по журналу. Если он выполнял заявки там, тогда точно он. Можно конечно позвонить в диспетчерскую, но на дворе уже ночь. Нет, надо туда подойти, может быть, еще что-нибудь всплывет» Отпустить паренька даже при наличии таких сомнений Строгинов не мог. Он, конечно, сознавал правоту слов Тамаркиного отца, но это сколько же должно было пройти времени, пока  из массы разрозненных  фактов удастся выудить, ту самую зацепочку, из которой он – Колюшка  сможет построить систему доказательств (именно систему – краж то надо раскрыть сразу четыре), которая удовлетворит следователя, не говоря уже про суд? Хотя последнее волновало его меньше всего, поскольку система отчетности была построена, так что  работа оперативников заканчивалась с момента оформления задержанного в изолятор временного задержания на трое суток. После этого руководство рапортовало о раскрытии преступления, и дальнейший ход следствия оперов уже не волновал.

Собравшись с мыслями, Николай Васильевич предложил Генке подумать еще раз о своей судьбе, обещая в случае признательных показаний посодействовать в суде о вынесении для первого раза приговора без лишения свободы и главное о взаимоотношениях с Томочкой. После чего отвел, заметно разволновавшегося Генку в камеру, велев дежурному, не беспокоить парня, то есть буквально не открывать дверь, даже если тот будет проситься в туалет, пока Строгинов не заберет его сам. Дежурный напомнил оперуполномоченному, что поскольку в КУЗСПП (Книга учета заявлений, сообщений о происшествиях и преступлениях) парнишка не занесен, то желательно забрать его до восьми утра – не дай бог какая проверка. Николай Васильевич пообещал и ушел в кабинет. В надежде, на то, что паренек, посидев взаперти, станет более разговорчив, Колюшка,  покурив, стал составлять протокол изъятия. Дважды переписав последний, он остановился на варианте, в котором указал все, что, лежало на столе, включая не имевшиеся на тот момент серьги. Когда в половине восьмого утра старший лейтенант заглянул в камеру, поинтересовавшись, не хочет ли его новый знакомый по малой нужде, тот вместо ответа спросил:

— Дядя Коля, Вы меня, когда отпустите? Мать наверно волнуется.

Услышав, совершенно спокойный Генкин голос, дядя решил, что, к сожалению, наверно  выдал желаемое за действительное и, ответив, что на то она и мать, что бы волноваться, повел его в кабинет, что бы вернуть вещи, деньги и…

Дверь кабинета с табличкой «следователи» была открыта. Следователь Кузнецов Андрей Викторович, стоя напротив зеркала, пытался восстановить пробор своих светло-русых волос, однако прическа съехавшая на противоположную сторону головы и как бы придавленная категорически не желала принимать исходную форму.

— Кузя, спать с парикмахершей и иметь такую прическу – это пошло, — приветствовал его Строгинов.

— Чего?

— Я говорю, что надо либо стричься, либо…

— Да пошел ты! — огрызнулся Андрей.

— Ну ладно, чего ты? Не обижайся, я пошутил, — пытаясь восстановить равновесие после неудачной шутки,  судя по реакции на  приветствие, сказал Николай.

Действительно, то, что представляла собой прическа Андрея Викторовича, особенно после бесплодных попыток придать ей первоначальную форму определялось следующей строкой из частушки: «Я упала с самосвала, тормозила головой». Но не удачность шутки, по мнению Кузи, подтвержденному извинением Колюшки, состояла не в том невообразимом беспорядке, коим являлась прическа следователя, а в том, что жена последнего была парикмахером салона на Чистых прудах, с одной стороны, а с другой очень сексапильной барышней, во всяком случае, по мнению тех сотрудников отделения милиции, которые видели ее как-то раз, когда  она заходила к Кузе на работу.

— Ты  дежуришь, что ли? Или задержал кого? – меняя тему разговора, поинтересовался Андрей, заметив Генку за спиной у Строгинова.

— Да… тут… — замешкался старший лейтенант, не зная как объяснить, за чем он в выходной всю ночь просидел на работе и продержал в камере несовершеннолетнего.

— Ты часом не Боливийские изумруды отрабатываешь?

— ???

— Ты когда освободишься, — кивнув на Генку, сказал Кузнецов, — зайди.

Колюшка, уловив в интонации Кузи руководящие нотки, сразу же повел Геннадия обратно в камеру. Нет, не потому, что он чувствовал какую-то  зависимость от следователя (мы ловим преступников, а они их отпускают – мнение старшего лейтенанта по этому вопросу совпадало  с мнением большинства оперативников), а потому что Николай хорошо относился к этому следователю, тем более что за те несколько лет, что тот появился у них в отделении, был только один случай, когда следователь Кузнецов, поддавшись давлению руководства следственного отдела и отделения милиции, в частности Сергей Сергеевича, после конкретной угрозы последнего, пообещавшего подыскать Андрею место в народном хозяйстве, задержал и направил в суд дело при недостаточности доказательств. К общему неудовольствию, или возможно к удовольствию следователя Кузнецова, дело закончилось оправдательным приговором (господи конец семидесятых годов —  подумать страшно) и выговором с занесением в личное дело естественно лицу производившему расследование, то есть Кузе, и… строгим выговором начальнику следственного отдела. Но что было наиболее шокирующим в этой ситуации – это не выговор, и… даже не строгий выговор, а не полное служебное соответствие тогдашнему начальнику РУВД.  Рядовой грабеж стал камнем преткновения для многих и спустя годы повлиял не только на продвижение по службе, но и стал поворотом в судьбе тех сотрудников (да нет, некоторые тогда еще были гражданскими лицами и ни как не связывали свою дальнейшую жизнь с правоохранительными органами), которые не имели ни малейшего отношения к этому делу. Впрочем, к этому мы еще вернемся, а сейчас…

Андрей  заправил в машинку под копирку два листа и вздохнул – «Ятрань» уже на столько разрегулировалась, что в пору было вынести ее на двор — ремонтировать уже не имело смысла, а не то что определять на ней чью-то судьбу, но другой не было. Но, настроение следователя портило совершенно другое: В прошедшую пятницу на совещании следственного отдела в РУВД было получено указание о сдаче в учетку, вместе с карточками копий обвинительных заключений.

Этот украинский шедевр – «Ятрань» — последыш созданного на результатах репарационного послевоенного  вывоза (ну перед этим еще прибалтийская  «Оптима» была) советского шедевра (хорошая была машинка, но ни что не вечно), четвертую-то копию брал с трудом, а уж о пятой речь вообще не могла идти. Вот Андрюша и загрустил. Он немного запаздывал со сдачей очередного дела, а уж когда потребовали пятую копию, которую машинка не брала уже даже на спор, Андрею взгрустнулось окончательно. Просто на очередную копию обвинительного заключения требовалось практически столько же времени, сколько на первый экземпляр (Нет, что, в самом деле, Вы не  понимаете? Вы пробовали когда-нибудь десяток страниц машинописного текста перепечатывать одним пальцем, ну хорошо пусть двумя – две руки, два пальца. А потом запятые, пропущенные абзацы конкретного  текста, не стыковка страниц и в итоге перепечатка того самого десятка страниц во второй, в третий раз… ну его на  х… Короче следователь Кузя  пришел на работу  в начале восьмого утра, чтобы сделать копию результата  двух предыдущих рабочих дней (не напрягайте, пожалуйста, мозги – не было компьютеров, принтеров, ксероксов, я Вас умоляю расслабтесь, если Вы вообще осмысленно читаете этот текст – жизнь была другая).

Андрюша, напечатав заголовок, глянул копию, и не расстроился – копирка была вставлена обратной стороной. Он отложил  испорченный листы – пригодяться, и заправил новые.

— Ты чего в такую рань? — поинтересовался Колюшка, усевшись напротив Андрея, как будто не было предыдущего разговора и его не удачной шутки.

— Срок сегодня.

— А…, —  понимающе протянул Николай.

Эти поганые сроки – святые для следователей не обходили стороной и оперативных работников, а по некоторым, не попадающим в официальную статистику параметрам, были более значимы, чем государственная отчетность выводимая прокуратурой (те, кто застал этот период, да и нынешние кто пришел не на один день, знают, о чем речь – не смотря на принципиально измененную отчетность, принципы не изменились. Ну, извиняйте за коламбурчик, те, кто не поняли).

Колюшка присел напротив Андрея и приготовился слушать.

— Я тут в ювелирке был. Ты знаешь, сколько стоят безделушки с последней кражи?

— Мы с тобой вместе считали. Ты же в допросах указал. А причем тут ювелирка?

— Я имею в виду  сережки, которые похитили у пенсионерки.

— Да дешевые они. Там золота-то почти нет.

— Зато камешки в сережках стоят целое состояние. – И следователь выложил перед уполномоченным бланк заказа ювелирной мастерской, чек и справку. Колюшка пробежал бумажки глазами и присвистнул:

— Ничего себе! Откуда такие суммы?

— Камни в сережках – это колумбийские изумруды, довольно редкие — отсюда и стоимость. Так, что товарищ старший лейтенант готовьтесь к…

— А я уже их нашел, — не дал  закончить следователю оперуполномоченный.

— То есть как? – Следователь, не успел полностью высказать свое удивление, потому что Николай, сходив в свой кабинет, принес протокол изъятия.

— Значит, я правильно понял паренек по этому делу?

— Поэтому, поэтому, — тяжело вздохнув, подтвердил Колюшка, вспомнив про Тамарку и ее отца.

— Ну, ты даешь, Строгинов! Как тебе это удается? — искренне восхитился Андрей, но тут же перешел от восторженности к рабочим вопросам: — А почему протокол не подписан? И серьги дай посмотреть.

Опер взъерошил на голове волосы, вспомнив о своем обещании Генке посодействовать в вынесении приговора без лишения свободы – с учетом оценки камней ситуация менялась кардинально.

— Серьги еще не у меня, но сегодня будут, — произнес он, углубляясь в свои мысли.

— Тогда я  протокола не видел, и разговора этого не было. Принесешь вещдоки, оформишь, как положено, тогда и поговорим. А теперь мне печатать надо.

* * *

Тамарка плакала навзрыд. Размазанная по щекам туш, растрепанные волосы,  и главное какое-то совершенно не соответствующее ее возрасту движение рук с зажатыми в них концами шейного платка – она все время сжимала в кулаках платок и прижимала его к груди, пытаясь, то ли сдержать рвущиеся наружу стоны, то ли наоборот побыстрее их выдавить из себя. Строгинов подумал, что она постарела от этого лет на десять.

* * *

Николай Васильевич звонил на работу ее отцу и в двух словах объяснил ситуацию, пообещав естественно не упоминать их семейство в официальных бумагах. Коллега в свою очередь обещал к вечеру привезти серьги, но неожиданно задолго до обеда Тамара появилась сама.

 Открыв дверь, она молча подошла к столу и, не поздоровавшись, положила на протокол изъятия уже знакомую старшему лейтенанту коробочку. Николай, не ожидавший  ее увидеть, попытался объяснить девушке, что происходит, но та остановила его своими рыданиями. Поняв, что отношения со старым товарищем и его симпатичными домочадцами безвозвратно испорчены, а успокаивать Томочку бесполезно, поскольку у той была явная истерика, Колюшка как всегда решил использовать ситуацию. Он убрал в сейф протокол с коробкой и, взяв графин, вышел. Стоявшая напротив кабинета женщина, нерешительно подалась ему на встречу. Он узнал  ее: Года два назад у нее пропал муж – не пьющий семейный сантехник вышел вечером за пивом и с тех пор его никто больше не видел. Раз в пол года она заходила, поинтересоваться, нет ли каких новостей, но, услышав неизменное «ищем», никогда не интересовалась ходом розыска, как другие и, извинившись, уходила.

— Николай Васильевич…

— Ищем, ищем, — подгоняемый рыданиями из кабинета, бросил на ходу посетительнице оперуполномоченный.

 Наполнив в туалете графин водой, он не отнес его в кабинет, а направился в дежурку, из которой раздавались крики:

— Ты что не человек? У тебя же дети есть. Ты своих кормишь, а мои что умирать должны?

Не знакомый Строгинову, не высокий, крепко сбитый, молодой милиционер стоял около барьера для временно задержанных, и затравленно озирался, то на дежурного, то на  женщину лет тридцати величественно расположившуюся на скамейке за барьером. Она сидела по середине лавки, раскинув по ней свои разноцветные юбки, торчавшие одна из-под другой. Платок сполз с головы, обнажив густые черные волосы стянутые назад, и заплетенные в тугие мелкие косы, уложенные аккуратными кольцами на затылке. Из-под длинных юбок выглядывали новые хромовые темно-коричневые полусапожки на шнуровке и невысоком каблуке, положенные один на другой. Увидев огромного Строгинова с графином в руке, она поправила на коленях большой овальный сверток из синего верблюжьего одеяла, и,  махнув в его сторону рукой, тоном, не предполагающим отказа, сказала:

— Э-э-э, начальник! Скажи своим, что они у тебя  с женщинами воюют(?) — заняться больше не чем.

Николай Васильевич, не отреагировав на обращение к нему, повернулся к дежурному:

— Что она у тебя орет-то? Откуда Вы ее взяли? Что-то я цыган не замечал на территории.

— Да вон, — указывая на милиционера, начал пояснять дежурный, — говорит прямо напротив отделения на остановке приставала к прохожим: «То подай, то дай погадаю»

— Украла что-нибудь?

— Да нет, никто не заявлял.

— А зачем тогда привели? Гоните ее отсюда. Нам еще только цыган не хватало.

Наследница индийских бродяг молча наблюдала за решением ее вопроса, а в разговор включился молоденький милиционер:

— Так я ее и хотел прогнать, а она в какую-то тетку вцепилась, и ни в какую, а народ на остановке ее уж бить собирался.

— Ну, и поддали б малость, меньше бы шлялась, — вставил дежурный.

— У нее ж ребенок маленький, — возмутился постовой.

Колюшка, оглянулся на задержанную,  та в подтверждении слов милиционера отогнула край верблюжьего одеяла, и от туда показалась маленькая головка с длинными светло-русыми волосами  человечка, ни мало не заинтересовавшегося общим вниманием к себе, и не пожелавшего прервать сон.

— Это ты сам ко мне прицепился, а я той женщине на сына гадала —  горе мальчику ее от большого человека будет. Хотела совет дать, как уберечься, а ты помешал. Хватаешь, не разобравшись, не даешь людям помочь, — дала свое пояснение происшедшему гадалка.

— Я парня заберу, — дернув ручку двери камеры ближней к барьеру временно задержанных, сказал Строгинов. — Дверь не поддалась, и он обратился к постовому: — Открой. Так получается, что ты не дал ее линчевать? – со смехом спросил Строгинов, и сам себе ответил: — Значит, ты ее спас. А зачем же тогда в отделение привел? – и, не дожидаясь ответа, со вздохом сделал предположение: — Не выразила благодарности, — и подмигнул дежурному.

— Почему? – постовой выпятил живот, указывая рукой на  торчащие  нитки в тех местах, где раньше были пуговицы. – Благодарность как раз есть.

— А, ну тогда оформляй ее на пятнадцать за мелкое, — снова незаметно подмигнув дежурному, сделал вывод Строгинов. – А вообще, — сдерживая улыбку, продолжал оперуполномоченный, — это групповой грабеж.

— Почему это? – видимо теряя нить рассуждения и вместе с ней улыбку, спросил дежурный.

— Ну, как почему, — повернувшись к постовому, и глядя тому прямо в глаза, стал объяснять Николай Васильевич, загибая пальцы на левой руке правой, в которой держал графин: – Во-первых, пуговицы она у тебя оторвала на глазах прохожих, а значит открытое хищение имущества. Во-вторых, нападавших же было двое…

— Да одна она была, — уставившись в недоумении на Строгинова, не очень  уверенно уточнил милиционер.

— Ну, как же одна, вон он подельничек в одеяле спрятался. — Колюшка согнал с лица улыбку, тем более что интонации его приобрели более чем серьезную окраску. – Давай, милый, давай! Пиши рапорт, пусть ее посадят и ребеночка вместе с ней. Пусть знают, что ничего более святого, чем пуговицы на милицейском мундире не бывает.

— Ты чего Коль? Он… — Дежурный хотел сказать, что постовой нормальный парень, просто он сегодня первый день, да и нет оснований для нападок – пуговицы-то действительно она оторвала. И вообще они собирались ее отпускать. Но ничего этого объяснить Колюшке дежурный не успел, потому что цыганка подскочила со скамейки и, шагнув к барьеру, сунула Строгинову младенца, мирно спавшего в верблюжьей шерсти.

— Умные да?! Знаете, как мне жить. Вот тогда берите его и растите. – И она так же быстро вернулась на место.

Николай Васильевич попытался перехватить ребенка, так как держать одной рукой его было не удобно. Из-за судорожных движений заплескалась вода из графина в его правой руке.

— Или вон этому отдай, — цыганка бросила презрительный взгляд в сторону постового, — он знает, как детей накормить.

Колюшка,  совершенно не готовый принять на себя роль, отведенную ему ромалой, жонглировал верблюжьим свертком и графином, проклиная себя, за то, что ввязался  в разговор.

— Э-э-э! Крепче держи — обеими руками! — воскликнула мать, когда Строгинов в очередной раз подбросил одеяло в левой руке, пытаясь поудобнее его взять.

— Да забери ты его, в самом деле. То же мне нашла воспитателей, — попытался разрядить обстановку старший лейтенант.

— Как хватать на улице ни за что и жизни учить это Вы мастера, а что с ребенком делать не знаете, — перешла в решительное наступление предсказательница судеб. – Вы же меня в тюрьму хотите, так что ребенок теперь Ваш. Да держи ты крепче! – И женщина, подойдя к оставленному без помощи коллег оперу, подняла его руку с графином, обвив ей драгоценный сверток. Похлопав Строгинова по рукам, она с явной издевкой произнесла: — Хорошим его милиционером вырастите, что бы он невинных людей не обижал. – И она вновь уселась на скамью, спрятав руки в складках своих пышных юбок, как бы давая понять, что с этого момента вся ответственность за  белобрысого цыганенка лежит на сотрудниках.

— Да ты че? Совсем очумела?! – воскликнул дежурный, видимо вспомнив, что за порядок в дежурной части отвечает все-таки он. — Ну-ка, забери немедленно свое отродье!

Последний видимо сквозь сон, прислушивавшийся к разговору, и не согласный со столь негативным отношением к себе  возмутился, неожиданно издав резкий и пронзительный крик искренне обиженного человека. Этот вопль возмущения привел в чувство Строгинова, не дождавшегося помощи от коллег, и,  наконец, решившего, что чужой ребенок все-таки важнее, чем графин: Источник похмельных утех выскользнул из пальцев Колюшки, и он, наконец, уверенно обеими руками обхватил, начавшее оглушать дежурную часть  истошным криком одеяло с такой силой, что младенец на мгновение умолк, утонув вместе с воплями в здоровенных руках. Николай, почувствовав, как в правую ногу ткнулся осколок, разлетающегося в разные стороны графина, и, воспользовавшись наступившей тишиной,  скомандовал, почему-то с просящей интонацией, дежурному:

— Отпусти ее немедленно, пока весь табор не набежал. Разнесут все к чертовой матери. – И он обвел взглядом растекающуюся вокруг него лужу.

Цыганка выхватила у Коли ребенка и уставилась на дежурного в ожидании долгожданной свободы. Последний, пробубнив себе под нос «разберемся», забрал из рук постового ключи от камер, и, открыв дверь, выпустил Генку. Взяв под локоть последнего, Строгинов направился к себе, оставляя в коридоре цепочку мокрых следов.

Женщина, обратившаяся к оперуполномоченному, когда он выходил из кабинета, не ушла и с напряженным вниманием следила, как он ведет по коридору задержанного. Парень, увидев ее, склонил голову еще ниже. «Ну, что ей еще нужно. Сказал же «ищем». А мальчишка-то в глаза не смотрит окружающим – сейчас «сломается», — подумал Строгинов, заводя его в кабинет.

 За время Колиного отсутствия слезы высохли, и теперь Томарка походила на индейца вырывшего топор войны – размазанная по лицу тушь имела вид боевой раскраски. «Точно сейчас бросится, — подумал Колюшка, — не бабы, а спецназ какой-то» — И он посадил Генку на противоположный стул, отодвинув его в угол – подальше от Тамарки не сводившей с одноклассника глаз. Достав из сейфа протокол изъятия, майор положил его перед задержанным.

— Подписывай, — совершенно равнодушным голосом произнес оперуполномоченный, желая дать понять, что все уже решено, не зависимо от того подпишет Геннадий протокол или нет.

Парень,  пододвинув  лист  поближе,  склонился  над  ним  и углубился в чтение. «Вот черт! Если он сейчас   откажется   подписать,   придется   допрашивать   Тому»,  —  с  досадой  подумал  Строгинов,  теряя последнюю  надежду,  сохранить  отношения  с ее  семьей  и  подтолкнул   Генке  через   стол   шариковую ручку.  По  застывшему  взгляду  мальчишки  опер  понял, что тот не читает, а смотрит в одну точку. Тогда Строгинов, перегнувшись через стол,  разжал руку,  и на протоколе оказалась синяя коробочка, которую до этого он сжимал в кулаке. Гена не шелохнулся. Под Тамарой скрипнул стул, и она положила рядом с коробочкой два билета в кинотеатр.

— До субботы не дотерпела, вот взяла на завтра на последний сеанс, — сказала она.

Генка сжал руки в кулаки и, подняв, голову встретился взглядом с Николаем. «Теперь его не тронешь, — скосив на Томочку глаза, решил для себя опер, — сразу надо было» Геннадий взял ручку и, не глядя, расписался напротив слова «понятые».

— Не здесь. – Коля приподнялся, собираясь ткнуть пальцем в протокол, но Генка, не дожидаясь, расписался еще напротив слов «задержанный» и «протокол составил» и подвинул лист старшему лейтенанту.

— Ну, вот  правильно, — облегченно вздохнул Строгинов, подумав, что лучше лишние подписи, чем не одной.

— Так мы пойдем в кино? – еле слышно спросила Тамара, глядя на дядю Колю.

Оперуполномоченный хотел ответить, что после того, как Генка напишет ему про все четыре кражи, они могут прямо отсюда отправляться в кино и …

В кабинет вошел следователь Кузнецов:

— Мне только, что звонил…, — подходя к столу, начал он, но, увидев коробочку, тут же переключился: — Они?

 Вместо ответа Строгинов протянул ему протокол изъятия и коробочку. Следователь поднял крышечку и, убедившись, что серьги на месте, с нескрываемым удовольствием произнес:

— Василич, ты «молоток»! Теперь они не отвертятся – точно будешь замом. А мне глядишь, то же премия перепадет. – И хлопнув опера по плечу, следователь засмеялся. – Ты его уже допросил?

— Не успел еще.

— Ладно, давай я сам. – И подняв Генку, увел к себе в кабинет.

Кузя быстро разговорил парня. Последнему было куда, как легче разговаривать с незнакомым следователем, чем с дядей Колей, тем более в  присутствии Томочки. Да и разговора-то, почти ни какого не было, поскольку следователь, показав задержанному протокол изъятия, поинтересовался, у него ли изъяли серьги и, получив утвердительный ответ, стал заполнять протокол допроса.

— Если я правильно понимаю, — уточнял Андрей, не прекращая писать, — квартиру ты присмотрел, заранее, когда там работал, а потом и наведался в  отсутствие хозяйки? Заявка, когда была, не помнишь? Генка отрицательно покачал головой. – Ну, бог с ней с заявкой, потом в ЖЭКе уточним. А кроме сережек, ты еще там деньги взял, — уже не спрашивая, а, утверждая, сказал следователь. — Написав полторы страницы, он дал подписать Геннадию, который все время ждал, когда его начнут спрашивать про остальные кражи. Но следователь решил не напрягать парня раньше времени, логично считая, что для задержания достаточно и этого. Не услышав дополнительных вопросов, Генка с легкостью подписал протокол.

— Ну, что надо матери твоей сообщить.

— Не надо я сам.

— Сам ты положим не можешь, поскольку будешь задержан на три дня. А там, как прокурор решит – ты несовершеннолетний, не судимый, работаешь, то есть  скорей всего будешь до суда под подпиской (тут Кузя явно лукавил, поскольку ни мало, ни сомневался, что при такой баснословной стоимости сережек прокурор обязательно арестует мальчишку, не смотря ни на какие положительные характеристики. К тому же Строгинов приложит рапорт, о том, что задержанный подозревается в совершении как минимум еще трех краж на той же лестничной клетке). – Мать на работе сейчас? Как ей позвонить-то?

— Здесь она. В коридоре стоит.

— Так это твоя мать. Очень кстати. За одно и ее допросим.

— Да не знает она ничего.

— А от нее ничего и не надо. Ты ведь все рассказал?

Геннадий не ответив, отвел глаза, и следователь продолжил:

— Я ее исключительно по поводу твоего воспитания.

 Андрей выглянул в коридор и разочарованно произнес: — Что-то ее нет, наверно отошла. Но раз знает, что ты здесь, то скорей всего подойдет. Так, что пока пошли, в камере посидишь.

* * *

Строгинов обратил внимание Тамары на ее лицо и та, пытаясь стереть растекшуюся тушь, еще больше размазала ее, в результате чего во круг глаз образовались огромные синяки, как после сильного удара в переносицу.

— Ты лучше сходи умойся в туалет. Мыло я тебе дам.

— Да  чего уж теперь. Значит, его не отпустят?

— Нет, Тамар, не думаю.

— И поговорить с ним нельзя?

— Так кто же Вам только что не давал?

— Ладно, тогда я пойду… Папа просил, что бы Вы ему позвонили… Боится, что я серьги не довезу. Вы его, пожалуйста, успокойте. Скажите что серьги у Вас, что все в порядке и Генку теперь посадят. Посадят ведь? Да?

— Это суд решает, — пряча глаза, ответил Колюшка.

— До свидания, дядя Коля, обернулась в дверях Тамара.

 Строгинов неожиданно понял, что она сейчас закроет дверь, и он никогда больше не переступит порога их дома, потому что у самого позвонить или приехать в праздник без приглашения, как раньше не хватит духу, а они-то его уж точно не позовут. Не смотря на то, что Колюшке к тому времени, было, немногим за тридцать и много было мест, где его радостно встречали, он был довольно одинок, так как в большей или меньшей степени все его многочисленные знакомства были не просто связаны с работой, а поддерживались им в основном с целью получения оперативной информации. Единственный с кем он действительно просто дружил без связи с работой, это Томаркин отец, хотя тот тоже был сотрудником, но познакомились они отнюдь не в связи с профессиональной деятельностью и поддерживали с тех пор отношения.

— Томар, ты это…, — опомнился Колюшка, но подобрать слов не смог.

— Да, конечно маме передам привет…, да Вы же вчера только виделись. Кстати… совсем вылетело из головы: Она забыла, дать Вам померить свитер – не знает, какой длинны, сделать рукава. Просила зайти в выходные, если будете свободны.

— Какой свитер?

— Вы же сами как-то рассказывали, что прошлой зимой ловили какого-то бандита и несколько ночей простояли на улице, подхватив воспаление легких. Вот мать и связала Вам свитер. Так что мы Вас ждем.

Строгинов почувствовал, как напряжение последних двух дней резко схлынуло, и у него закружилась голова. «Значит они на него не в обиде за этого парня – слава Богу» А в слух произнес:

— Передай матери спасибо и скажи, что в субботу вечером обязательно заеду.

— Тогда до субботы. – И Томара закрыла дверь.

* * *

вверх, к началу, оглавлению

>> Глава IX. Извлечение философского камня