Стихотворения, Проза, Цитаты, Афоризмы, Памятные даты

Глава XII

Савелич

 

С торца на решетке прикрывавшей спуск в подвал, проволокой была прикручена деревянная табличка с надписью «Металлоремонт». Сергей, спустившись по ступенькам, дернул на себя железную дверь. В нос ударили запахи сырой резины, резинового клея, кожи, старой обуви и дорогого табаку.  Шагнув через порог, Игорев остановился, потому что в небольшом помещении, перегороженном стойкой, в той части, что была оставлена для клиентов, одному-то было не развернуться, а там уже стояло два парня лет по пятнадцать. За стойкой в левом углу находилось большое точило, точнее станок с насажанными на вал с разных сторон абразивными кругами разного диаметра, в правом швейная машинка. За столом в темно-синей рубашке и черном дерматиновом переднике сидел армянин неопределенного возраста. Хотя может быть и не армянин – его не бритое лицо настолько было покрыто резиновой пылью, летящей с точильного круга при подгонке набоек, что ни возраст, ни национальность определить было практически не возможно. Увидев Сергея, один из ребят накрыл большой холщовой сумкой магнитолу на стойке, второй еще раз покосившись на Сергея, сказал сапожнику:

— Ладно, тогда мы пошли. – При этом он хотел забрать магнитолу, но мастер, посмотрев на Игорева, удержал руку парня, уже забиравшего накрытое сумкой. Он улыбнулся ребятам:

— Оставь, завтра заходите. – При этом он убрал магнитолу, куда-то себе под ноги.

Мальчишка хотевший забрать магнитолу, недовольно спросил:

— Почему это завтра?

— Оставь, пошли. – Дернул его за рукав второй, немного постарше и поплотнее.

           — Добрый день. – Сергей еще раз оглядел помещение, но ни каких признаков металлоремонта не обнаружил.

           — Добрый, конечно добрый, дорогой. Что будем ремонтировать? — закивал головой, судя по акценту все- таки армянин, играя глазами. – Ботинки, сапоги, сандалии все сделаем в лучшем виде. – Поднявшись из-за стойки и увидев, что у посетителя в руках ничего нет, продолжил: — Есть гуталин: черный, коричневый, серый, бесцветный, любой. Шнурки есть. Что хочешь, дорогой?

— Тут вроде металлоремонт должен быть?

           — Замки ремонтировать, ключи делать, все можем, что пожелаешь, — продолжая играть глазами, отвечал башмачник. — Он постучал по стене у себя за спиной и крикнул: — Гена, к тебе. — При этих словах прямоугольный кусок обоев ушел внутрь, оказавшись дверью, и оттуда вышел давешний знакомый Строгинова, которого Игорев видел сначала в отделении, а потом на перекрестке. Увидев Сергея, Бабыкин насторожился:

— Что у Вас?

— Ключ надо сделать, — ответил опер, протягивая ему оригинал.

— Один? – заметно успокаиваясь, уточнил тот.

— Один.

— Через десять минут заходите, — забирая ключ, сказал Генка и скрылся за обоями.

Сергей вышел на  улицу. Небо начинало сереть. Сергей посмотрел на часы. «Сейчас занесу Колюшке ключ и по домам», — подумал он. Хотелось, есть – мало того, что он не успел пообедать, так еще и пиво придало дополнительный аппетит.

В мастерскую прошел какой-то мужчина с большой спортивной сумкой оттягивавшей плечо. «Наверно всей семье понес обувь ремонтировать – к зиме готовиться», — решил Сергей. Мужик вскоре вышел, сумки у него уже не было. Игорев спустился в подвал. На стойке лежали два ключа.

— Все готово, дорогой, смотри, забирай, — улыбнулся ему чеботарь.

— А деньги?

— Деньги давай мне, заходи еще, приноси башмаки. Я тебе сделаю, как новые будут.

Сергей рассчитался и вышел.

В сторону отделения проехал их УАЗик, из открытого окна, которого неслась песня: «Гуляет по Волге казак молодой…» Машина сильно подпрыгнула на асфальтовой выбоине, и песня оборвалась. Автомашина, после прыжка изрыгнув клуб сизой гари, начала набирать скорость, и вместе с этим с новой силой возобновилась песня: «Гуляет по Волге казак молодой…» Как он гуляет, Сергей не услышал, потому что машина скрылась из вида и песня затихла, а может быть оборвалась на очередной рытвине. Игорев, перешел через дорогу, глядя, не столько на движущийся в обоих направлениях транспорт, сколько  себе под ноги, чтобы не упасть – можно было подумать, что на шоссе сбросил свой груз бомбардировщик.

На пороге отделения два крепких милиционера никак не могли завести внутрь маленького весьма плюгавого и совершенно пьяного мужичка. Он схватился за прутья перил, и они никак не могли его оторвать. Наконец подхватив его с двух сторон под руки, сотрудники с силой рванули его, и тот отцепился. Но ребята от собственного усилия повалились на ступени и выпустили мужика. Тот, не поднимаясь, подполз к противоположным перилам, и когда милиционеры поднялись, просунул голову сквозь прутья решетки. Оперуполномоченный остановился, решив понаблюдать, чем закончится, тем более что задержанный лежал поперек входа. Один из милиционеров взял его за ноги, собираясь оттащить от перил, но второй остановил его:

— Подожди, а то уши оторвем.

Он попытался, вынуть его голову из прутьев решетки, но они были на столько узки, что не понятно было, как пьяный ее просунул, и вряд ли  это можно было сделать, не разжимая прутьев. Ребята потянули металлические прутки, но те были настолько толстыми, что совершенно не гнулись. Милиционеры, попробовав еще раз, отпустили прутья – мужик был в капкане.

— Вот оставим тебя дурака здесь, с голоду умрешь, — сказал сотрудник, пожалевший уши. Плюгавый, заметив, что Сергей смотрит на него, подмигнул, мол, как я их.

Постовые закурили, обдумывая, что делать дальше.

— Ножовка нужна, так не вынем, — сказал жалостливый милиционер.

        — Пойду у старшины спрошу, — согласился второй, и слегка пнув лежащего сапогом, уже обратился к нему: — Пятнадцать суток получишь и за решетку  заплатишь.

           — Я приварю потом, — откликнулся задержанный, — я же сварщик. – И снова подмигнул Сергею, явно довольный трудностями, возникшими у милиционеров.

Оба милиционера пошли в отдел.

— Ты куда? – обернулся первый.

— Пойду, оружие пока сдам, смена скоро заканчивается.

— А этого кто сторожить будет?

— Что его сторожить? Он и так никуда не денется.

— Вообще-то правильно, — кивнул второй, и они ушли.

           Мужиченко немного повозившись, лег на бок, и, видя, что Сергей не уходит, спросил:

— Парень, ты выпить не хочешь?

— Игорев, рассматривавший стенд «Их разыскивает милиция», висевший на стене около крыльца, обернулся:

           — А тебе не хватит?

           — Хватит наверно, — согласно кивнул плюгавый. – Закурить бы сейчас, — мечтательно произнес он, закрывая глаза. Сергей вынул из кармана давешнюю Колюшкину папиросу и протянул пьяному:

— Держи.

 Тот, открыв глаза и увидев папиросу, сделал плаксивую рожу:

— У меня спичек нет.

— У меня тоже, — разочаровал его Игорев. – Так пропился, что на спички не осталось?

— Почему это пропился, — возмутился мужик. – Что я с премии стакан выпить не могу?

— За что это тебе премию? — с сомнение поинтересовался опер.

— За что…? Известно за что. За рационализаторское предложение!

— За какое это?

— Да ты все равно не поймешь, — оценивающе посмотрев на  Сергея, сказал рационализатор.

— Врешь, небось? – вновь усомнился в словах плюгавого оперуполномоченный.

           — Я вру?! Да за такие слова…! – Возмущенный неверием Игорева мужик решительно хотел подняться, чтобы привести аргументы другого порядка, но  ударился о верхнюю перекладину так, что на глазах выступили слезы. – Да это у меня, если хочешь знать, уже седьмое рацпредложение, не считая всякой мелочевки. Мне премии выписывают больше чем зарплата, — кипятился он. – Вон посмотри во внутреннем кармане, сколько я сегодня получил и ничего не пропил. Мужикам только пузырь поставил, ну и сам с ними немного выпил, — объяснял мужичонка, потирая ярко набухающую на его плешивой голове шишку.

— Стакан-то немного? – улыбнулся Сергей.

           — А что много что ли? – искренне удивился он, но, поняв по выражению лица собеседника, что тот действительно считает, что стакан, это много, добавил: — Ну, так мы в столовой еще котлеты с картошкой взяли, и я им сразу сказал: «Ребята только одну и я домой»

— Так уж и одну? – подначил его Игорев.

— Ну, я же говорю, — не понял юмора плюгавый.

— Так что же ты с премии сигарет не купил? – видя искреннюю реакцию мужика, входил во вкус опер.

           — На работе в спецовке забыл, — тяжело вздохнул он, будто бы это было несчастьем, – А сигареты я не люблю, я вот, — и он указал на папиросу, которую Сергей продолжал держать в руке, — «Беломор» предпочитаю, – Он попытался сесть, но перила не давали, и плешивый снова лег на ступеньку, – Я и хотел у метро купить, а эти, — он, не поворачиваясь, махнул в сторону двери, куда ушли милиционеры, — прямо у киоска забрали и папирос не дали купить, — и мужик беззлобно выругался, закрыв глаза.

— Интересно у тебя, получается, — стал рассуждать Игорев: — Получил премию, выпил немного, а за что же тебя тогда забрали?

           Услышав вопрос, мужичонка чуть было опять не подскочил, но во время, вспомнив о своем положении, аккуратно приподнялся, сколь позволяли перила и, чуть не плача, сказал:

— Да пацаны эти, — он опять махнул рукой в сторону отделения, — песню испортили.

— Какую песню?

           — Понимаешь, — начал объяснять он, — в киоске, ну где я папиросы хотел купить, женщина. Она раньше на нашем заводе на прессу работала, пока ей пальцы не оторвало, а после этого вот стала в киоске торговать. Хорошая такая знаешь женщина, обстоятельная и красивая. А когда ей пальцы-то отрезало, ее муж бросил. Одни култышки остались, но она, знаешь, ими как ловко управляется. Правда, правда, — закивал он головой сквозь решетку, – я сам видел: и пачки разворачивает, и мелочь  считает, и ящики переставляет.  Я когда в прошлом году увидел ее в киоске-то, когда она товар принимала, вместе с водителем коробки разгружала. Водителю-то говорю, ты, что же говорю, паря, заставляешь, женщину корячится? Не видишь разве, не сподручно ей? Может, конечно, они и не тяжелые коробки, сигареты-то они легкие, только ведь не удобно ей с такими пальцами, это ведь не мелочь считать. А он молокосос говорит, ее говорит, никто не заставляет, она сама. Быстрей разгрузит, больше продаст, это значит ей надо. А ты иди отсюда, не твоего ума дело, это он мне. И ухмыляется. Или тебе, мне то есть, баба приглянулась, что ты ее култышки разглядел. Дал, в общем, я ему в ухо, не сдержался. Какая она ему баба сосунку, старше матери его будет. Ну, Сергеевна повисла тогда на мне – не трож, значит, ребенка. А какой это ребенок – это подонок, раз слова такие говорит. Ей и так от жизни досталось, а он изгаляется и ухмылялся, знаешь так…, — и мужик поднял кулак, погрозив не видимому парню. — А вообще-то он правильно сказал, глянется она мне, давно глянется. Жена у меня, сколько уж померла, сын, как в армию ушел, так с тех пор и служит – на сверхсрочную остался, и служит, — плешивый заулыбался, вспоминая сына. – Прапорщик, — гордо произнес он, — в Германии служит. А Сергевна — она, что в молодости, что сейчас, всегда красивая такая, ладная, — он мечтательно прикрыл глаза. А рассказывала, как муж ее любит – все бабы наши завидовали, мужики вокруг нее вились, до последнего дня, ну то есть пока ее прессом. Но она только муж и все! Во какая она женщина! Меня когда покойница-то оставила, я первое время шибко убивался, да же удавиться хотел, но потом ничего… жизнь сам понимаешь, работа, да и парень мой. Хотя чего ты понимаешь, ты сына моего лет на десять младше будешь. Родня меня знаешь, как второй раз женить-то хотела? Что ты, брат, это песня, и женщин каких из Воронежа привозили – у-у-у-у! Но не мог я, понимаешь? Тетки мои, живы обе еще, между прочим, я их регулярно навещаю, они, правда, последнее время редко из дома выходят, в магазин только. Возраст. Но огород держат до сих пор. В Воронеже они. А кроме меня у них никого нет. Батя мой – брат,  значит, их в войну погиб под Курском, в пехоте был. А сын мой, выходит, по стопам деда пошел.

           Из дверей отделения вышел старичок, опираясь на палку. Помимо прочего на нем были коричневые офицерские ботинки и офицерский плащ старого образца. Видимо, не заметив сразу лежащего, он поставил на него палку, чем к радости рассказчика и слушателя, привлек их внимание и избежал падения. Плешивый поджал ноги, а Сегей помог старику, сойти по ступенькам. Тот, уже дойдя до ограды, обернулся, и, грозя палкой, сказал:

           — Пропили, всю страну пропили! В милицию и то не зайдешь. Напьются и валяются. Сталина на вас нету! – Потом он плюнул в сторону двери и пошел через дорогу на перерез автомашинам, высоко подняв свою палку. Сергей хотел догнать и перевести его, но понял, что уже не успеет, да и водители, видя, как дед неторопливо, но решительно переходит дорогу, предпочли пропустить его. А узник перил, продолжил свой рассказ:

           — Так, что тетки меня потом и растили, когда мать-то в блокаду в Ленинграде померла. Сначала меня тетка Нина взяла, она то же в блокаду в Ленинграде была, а уж когда это пережили, то в Воронеж, к младшей Алевтине поехали. У нее там огородом и выжили. В Москву-то я после армии поехал, очень уж хотелось пожить по-людски. Сначала на стройке работал, а потом уж на завод поступил. Так вот, когда я Алевтину Сергеевну в киоске увидел, ее то же, как тетку младшую Алевтиной, покойницы моей уж десять лет, царствие ей небесное, хорошей женой была, не было. Я ей и говорю, что ты коробки тут ворочаешь? Давай вместе будем жить. Прям так сразу и сказал. Женщина ты хорошая, знакомы мы с тобой сколько уж. Почитай всю жизнь вместе проработали. Зарабатываю я достаточно, жить будем хорошо. Я к тебе знаешь, как  относится, буду(?) – не пожалеешь. Я один, ты одна, а так нас двое будет. Соглашайся. А? — При этом он смотрел, куда-то в пространство, а не на слушавшего его опера, и казалось, видел, ту о которой рассказывал, – А она возьми и заплачь. Я говорю, что плачешь глупая, мы с тобой долго жить будем, я не старый еще, а ты так слов нет. – При этом плюгавый попытался расправить плечи, но решетка не пускала, — Алевтина показывает мне свои култышки и говорит, что уж если муж-то ее бросил, то кому, мол, она теперь такая. Тут меня такая злость взяла, да не на мужа ее, его и в глаза никогда не видел, а на парня того водителя, но он уж уехал тогда, а то бы я ему за язык его поганый еще бы наподдал. Мужа твоего говорю, Алевтина Сергевна, я не знаю, это дело меня не касаемо, это ваше с ним дело, но теперь я так понимаю прошлое, раз он ушел. А за себя скажу: мне твои пальцы ни к чему, у меня вон свои есть. Нам с тобой на двоих хватит на жизнь, так как нравишься ты мне сильно, и соглашайся, говорю и не о чем тут слезы лить и все. А она слезы вытерла, спасибо говорит тебе, Иван Савелич, на добром слове, только бери ты свои папиросы и иди с Богом. Ну, взял я тогда «Беломор» и пошел. Да и очередь уже у киоска образовалась, но народ ничего молча стоял, понимали, что разговор серьезный. У нас народ-то понятливый, за исключением некоторых. Погоны нацепят и дальше этих погон ничего не видят. А домой пришел, закурил те папиросы, и думаю, а нет, думаю, ведь не сказала Алевтина мне, что я ей не нравлюсь, — и он провел ладонью по своей плеши, и поморщился, коснувшись набухшей лиловой шишки. И стал я каждый день к ней после работы за папиросами приходить. Ну, в гости ее пытался звать по началу, сам напрашивался, гостинцы носил, только не берет она ничего и в гости не идет и к себе не зовет. Короче говоря, так целый год к ней за папиросами и ходил. Возьму пачку, поговорим ни о чем, если народу нет, она ведь мне запретила гостинцы носить и уговаривать ее, а то, значит, перестанет мне папиросы продавать. А нужны мне эти папиросы – я много-то не курю, а на работе некогда, так что пачки дня на три. У меня этих папирос коробок двести накопилось. А сегодня понимаешь премию, когда мне дали за рацпредложение, выпили мы с мужиками. Это я тебе уже рассказывал. Вышел я на улицу, день-то думаю, какой хороший, да мало ли, что она мне не велела к ней с подарками, и когда это было-то, а сегодня у меня праздник. Заметь не у всех праздник, а у меня. Это же мое предложение на заводе приняли. У нас над этой идеей КБ два года работало, а приняли мое, — и он стукнул ладонью по решетке перил, так что они задребезжали.

           — Ты это по легче, а то свернешь, — сделал ему замечание Сергей, увидев, как от его удара поползли трещины по старым ступеням, в местах крепления перил, боясь, что если плешивый вывернет их, то, как минимум действительно останется без ушей.

           — Не бойся, сказал же, приварю, — успокоил мужик опера. – Взял я бутылку вина, набор шоколадный и цветы, эти… пионы. Она еще, когда на заводе работала, рассказывала как-то  женщинам, что ей муж всегда пионы дарит, очень уж они ей нравятся, а я запомнил, так  она про эти цветы хорошо рассказывала. Я ведь по началу-то, в прошлом году все другие ей носил, что бы не расстраивать, не напоминать то есть. Она надо сказать так не разу  цветов-то и не взяла, пока не запретила совсем. А тут думаю, нельзя же все время на ее мужа оглядываться, может ей приятно будет.  Подхожу к киоску, а там очередь, будто народ запасы делает. Я тогда подхожу, и говорю, разрешите люди добрые, я быстренько. Папиросы покупать не буду, вот только отдам. Те, кто в конце очереди наверно не поняли сначала, ругаться начали, передних науськивать, что бы они меня, значит, без очереди не пускали. Так я цветы сую ей в окошечко, а оно маленькое такое и не пролезают, сам мужиков успокаиваю, что папирос-то брать не буду, вот только передам и все. А тут Алевтина сама выходит из киоска и то же начинает меня ругать, но не за то, что очередь задерживаю, а за то, что опять с гостинцами к ней. Очередь-то затихла, видят наверно раз я с цветами, а «Беломор» не беру без очереди, значит дело серьезное. Что же они глупые – понимают. А она — Алевтина, когда увидела, что пионы, так и обомлела, ей богу не вру. По мне так хризантемы красивей, но так нравятся, это дело такое. А она меня вдруг спрашивает, почему это я не буду папиросы покупать? Я без задней мысли, как вот тебе и говорю, что у меня этих папирос еще года два не скурить. Берет она у меня букет, а у самой вижу глаза на мокром месте. Это надо же так пионы любить. И что спрашивает, значит, Вы теперь приходить не будете? Нет, отвечаю, почему же буду. А она так ресницами слезы-то смахнула и опять спрашивает, так что же Вы будете приходить, если у Вас такой запас папирос дома? А тут я чего-то не понял, про что она спрашивает, наверно и правда, стакан много. Тогда и говорю, что хожу-то, потому что люблю ее, объяснял ведь. А она, когда это вы мне объясняли? Ничего Вы мне не объясняли. А сама смотрит на пионы и плачет, и на черта я их купил, надо было хризантемы. А я ей, чего же, мол, я тогда хожу целый год, если у меня уже двести пачек «Беломора». А она не знаю, что Вы ходите, может быть, вы запасы делаете. Глупая говорю Вы, Алевтина Сергеевна, женщина, слава Богу, не война, зачем мне запасы, когда я каждый день могу у Вас покупать. А она опять про тоже: «Вы сказали, что больше папиросы покупать не будете» — И совсем уж ревет. Ну, тут я окончательно запутался, про что она говорит. Раз говорю, такое дело, совсем курить брошу, вот, сколько уж лет курю, так с армии, а вот сейчас при свидетелях говорю, в раз брошу, если ты Алевтина за меня замуж пойдешь. А она как в голос-то заревет, а мужики ржать наладились. Баба ревет, а они как жеребцы. Чего смешного? Чего говорю, гогочите? Коли глотки луженые, лучше песни пойте. А они мне, запевай, мужик, мы поддержим сегодня твой день. Конечно мой, соглашаюсь, я же премию получил. А они все хохочут, ну ты говорит молодец, такую премию отхватил, ну то есть на Алевтину намекают. Короче баба ревет, мужики ржут, даже забыли за чем пришли. Тут я бутылку с вином выронил – в дребезге, ну и эти черти, откуда не возьмись с палками  своими резиновыми. Мужики бы им там точно накостыляли. Нет, думаю, слезы уже есть, еще драки не хватало. Все, говорю, ребята в порядке, пойдемте, я Вам сейчас все объясню, ну что бы от толпы подальше, а то вишь, удумали, в народ палками тыкать. А они меня слушать не стали, в машину кинули. Не дали в общем с мужиками спеть. А что они точно хотели. Может, и Алевтина бы успокоилась. Нет надо было хризантемы брать.

Мужичок перевернулся на другой бок и лег к оперуполномоченному  спиной, вытянув ноги. Сергей перешагнул его и зашел в отделение. Выяснив у дежурного, что постовых за что-то распекает ротный в своем кабинете, он прикурил папиросу, и вышел на крыльцо. Плешивый не подвижно лежал в той же позе с закрытыми глазами, свесив голову со ступенек.

           — Спишь что ли?

           — Что я собака, что бы так спать, — ответил тот, не открывая глаз.

           — А глаза чего закрыл.

           — Думаю.

           — Ты вроде курить хотел?

           — Спичек-то нет.

           — Глаза-то открой.

           Мужичонка открыл глаза и посмотрел с низу вверх, на сидящего над ним на корточках Сергея с дымящейся беломориной в зубах.

           — А говорил спичек нет?

           — В дежурке прикурил.

           — В какой? – Сергей кивнул на дверь. – И дали?

           — А почему нет? – Мужик пожал плечами. – Держи. — Игорев протянул мужику папиросу.

           — Оставишь.

           — Я не курю.

           — А это? – не понял тот, беря у Игорева папиросу.

           — Это я тебе прикурил.

           — Вот ты человек, — смачно затягиваясь, поблагодарил лежащий, — не то, что эти…, — он на мгновение задумался, подбирая слова, — менты.

           — Я, между прочим, тоже мент.

           — Врешь! – не поверил плешивый и закашлялся, поперхнувшись дымом.

           — Удостоверение показать?

           — Не надо, — со смесью смущения и разочарования произнес лежащий. И вдруг приподнявшись на локте и заглядывая оперу в глаза, предложил: — А давай споем.

           — Давай.

           — По Дону гуляет.

           — По Дону гуляет.

           — И слова знаешь?

           — И слова знаю.

           — И ты мент?

           — И я мент.

           И тут плюгавый запел. Не смотря на весьма не презентабельную внешность, у него оказался низкий приятный баритон. Игорев стал тихонечко подпевать, но не потому, что боялся привлечь чье-то внимание, мужик-то пел достаточно громко, и не потому что у него – Сергея был, как говорят медвежий слух, а потому что боялся помешать лысому, привносившему в текст известной песни, что свое. Нет не слова, а что-то идущее от души, оттого, что он и многие поколения до него успели передумать, исполняя эту песню.

Во двор свернул давешний старик, все так же грозя кому-то невидимому своей клюшкой и бормоча ругательства. Подойдя к перилам, он остановился, не имея возможности подняться, так как на не занятом лежащим краешке ступени сидел оперуполномоченный. Увлеченный дуэт не обращал на него внимания, а дед продолжал ругаться. Когда мужичок затянул припев, Сергей подхватил его почти с той же силой видимо увлекшись мотивом, а старик прекратил крыть своих недругов или Бог его знает, кого он там и за что поносил на этот раз, и, приложив к уху ладонь, хотя стоял совсем близко, стал прислушиваться к импровизированному хору. К концу песни он покачивал головой в такт мотиву и молча шевелил губами, видимо подпевая.  Когда песня закончилась, старик прислонил к перилам свою палку и долго рылся в карманах плаща. Потом молча ткнул Ивана Савелича в плечо рукой с початой пачкой «Дымка». Савелич взял сигарету и кивнул:

           — Вот спасибо дед.

           Дед трясущимися руками сложенными в пригоршню, поднес ему зажженную спичку. Мужик прикурил.

           — Спасибо отец.

           Тот, наверно не расслышав, спросил:

           — Значит не все?

           — Что не все? – переспросил Иван Савелич.

           — Вот и я думаю, что не все, — не слыша, сам себе ответил старик. – И не может быть, что бы все, а иначе как мы тогда войну-то выиграли? – И он, ухватившись обеими руками за решетку перил, беззвучно заплакал, отчего у него мелко-мелко затряслась голова. Потом он, не переставая плакать, вынул из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист бумаги и бросил его в стоящую возле крыльца урну.

           — Брось ты, отец, все наладится, — вынув изо рта сигарету, попытался успокоить его Савелич. – Сам же говоришь, раз такую войну… теперь не пропадем! Давай споем? – И не дожидаясь ответа, он снова запел:

           — О чем дева плачет? О чем дева плачет?

           На пороге появился дежурный по отделению, видимо привлеченный хором.  Игорев все так же не громко, что бы не сбивать Ивана Савельича, но уже уверенно подпевал. Хористы не заметили дежурного, а старик стоявший к нему лицом, закивал не то, здороваясь, не то, пытаясь упредить, возможность перебить  песню. Дежурный с верху оглядел певцов и слушателя, складка на его лбу разгладилась  и он, поправив фуражку, и ничего не сказав, ушел обратно. Дед погладил плешивого по голове, положил рядом с ним на ступеньку сигареты, и, взяв свою палку, вышел со двора, разминувшись с дородной женщиной направлявшейся в отделение. Подойдя к крыльцу, она, так же как и предыдущий посетитель остановилась, не имея возможности обойти мужчин занявших все пространство ступеней. Игорев, хотел приподняться, что бы пропустить ее, но женщина сделала предостерегающее движение рукой, давая понять, что проходить не собирается, и опер заметил, что у нее на руках присутствует только по одной фаланге пальцев. Солист на ее появление не отреагировал, так как пел с закрытыми глазами.  Вдруг почуяв что-то, он неожиданно оборвал песню на взлете, и  так резко, что наступившая тишина казалась противоестественной. Из его прикрытых глаз покатились слезы, и он еле слышно прошептал два раза подряд, как будто звал:

           — Алевтина… Алевтина…

— Женщина осторожно, так же как только что старик погладила лысого по голове и, как будто продолжая разговор, сказала:

           — Только знаешь, что Иван Савелич, ты уж не обижайся, но из палатки я не уйду. А то, что же получается, ты на работу с утра, а я что одна-то сидеть буду. — Савелич молчал погруженный в свои мысли и видимо не слышал ее, а может быть уснул. Она, немного помолчав, продолжая гладить его голову своими култышками: — И вот еще что… жить мы будем у меня… да и тебе на завод ближе.

           На умиротворенном лице плешивого не дрогнул ни один мускул, потом он задышал ровнее,  казалось, окончательно погружаясь в сон, и вдруг тихо одними губами произнес:

           — Я согласен.

           Сергей не шевелился.

           — А курить тебе бросать совершенно не обязательно, что уж раз всю жизнь смолишь. Так что пойдем заберем твои папиросы и домой. Проголодался, небось?

           Иван встал на четвереньки и, упершись шеей и руками, попытался приподнять решетку перил.

           — Слушай, помоги, — обратился он к оперу.

           — А что делаешь-то?

           — Да хочу перила выдернуть, а то не вылезу так.

           — Ты и так не вылезешь, если только сломаешь.

           — Сломаю — приварю, я же сказал. Да и не сломаешь их, а вот выдернуть можно. Они в трубки вставлены, так что должны выниматься.

           Сергей, взявшись вместе с задержанным за среднюю перекладину, резко потянул вверх. Перила на удивление легко поддались, и через мгновение Савелич был свободен. После того, как они вставили перила на место, оперуполномоченный спросил:

           — А ты откуда знаешь, что перила вытаскиваются?

           — Я же тебе говорил, что когда после армии в Москву подался, то по началу на стройке работал. Вот этот дом как раз мы и строили, а перила я сам варил. Как же мне не знать. – И повернувшись к женщине: — Так что зайдем в магазин, вина возьмем раз праздник у нас с тобой Алевтина Сергеевна? А то ведь ту бутылку-то я разбил.

           — Я уже взяла. – И она мотнула сумкой, которая висела у нее на сгибе руки.

           — Все равно надо же цветов купить, а то какой же праздник без цветов, я ведь тебя сватаю Алевтина, ты не забыла часом? – И он с улыбкой подмигнул Сергею.

           — Пойдем уж, жених. – Улыбнулась в ответ женщина. – В сумке твои цветы.

           — А что они в сумке-то, стесняешься что ли? – Потому как она опустила глаза, Савелич угадал. — Ну-ка дай. – Он забрал у нее сумку вынул помятый букет пионов, встряхнул и передал Алевтине. — Держи, сумку я понесу. Пусть все знают, что я тебя люблю, и стесняться тут нечего.

           — Может, ты меня еще и в загс поведешь? – с ехидцей поинтересовалась возлюбленная плешивого.

           — Само собой. С утра позвоню на работу, отпрошусь и пойдем. А то, как же. Я ведь к тебе совершенно серьезно и совсем уважением. – И взяв своими руками ее обрубки, добавил, глядя в глаза: — Ну, как Вы не поймете-то, в самом деле, Алевтина Сергеевна!

           Она прижалась к его плечу.

           — Так что же у нас сегодня помолвка получается? – крепче прижимаясь к нему, спросила она.

           — Помолвка, а то, как же, — каким-то очень уж официальным тоном ответил жених.

           — А как же помолвка-то без гостей? И позвать-то никого уже не успеем.

           — Почему не успеем. Мы вот его позовем. Тебя как звать-то?

           — Сергеем.

           — Пойдем, Сережа, будешь гостем. Ты как Алевтина?

           — Ой, в самом деле, пойдемте. Тут не далеко, – радостно подержала невеста его предложение.

           — Спасибо конечно, только я на работе еще.

           — Ладно, тогда будешь свидетелем у нас на свадьбе. Правильно, я говорю, Алевтина?

           — Правильно, конечно правильно. – И она не отрываясь, погладила его по спине.

           — Где тебя найти-то, Сереж?

           — Вот тут и найдете, — указывая на отделение, ответил Игорев.

           — Так ты и, правда, мент?

           — Конечно, правда. Я оперуполномоченный.

           — Ну, не важно, — несколько смутившись, отреагировал плешивый. – Люди везде есть. Так что мы, когда с ЗАГСом определимся, я к тебе зайду. Да и вот еще что: ты ребятам своим скажи, пусть не думают. Если там штраф или что, так я завтра после работы зайду. А сейчас сам понимаешь домой нам надо с Алевтиной. Помолвка у нас. – И он, перебросив в другую руку сумку, обнял ее и повел со двора.

           — Мы же за сигаретами хотели зайти.

           — Ты что, Алевтина? Я же тебе сказал, что если ты за меня замуж пойдешь, то курить брошу. Или ты передумала?

           — Что ты, что ты. Нет, конечно. Я теперь с тобой хоть куда.

           — Ну, то-то.

           — Просто я думала, что ведь мы ж еще не поженились. А сразу бросать-то тяжело. Ну, впрочем, я тебе пачку взяла. – И она, не отрываясь от Савелича, вынула из сумки пачку «Беломора».

           — Сказал «брошу», значит, все. Мое слово верное. – И он, забрав у нее  беломор, засунул в сумку. – Отнесешь завтра обратно. – После чего, взяв ее под руку, распрямил плечи и добавил: — Люблю я тебя, и не спорь.

           И они скрылись за поворотом дороги.

           На крыльцо вышли дежурный и взводный. У них за спиной стояли два милиционера, один из которых держал в руке ножовку по металлу.

           — И где ваш задержанный? — спросил, не оборачиваясь Гуреев.

           Милиционеры, изумленные исчезновением плешивого, молчали.

           — Издеваетесь что ли?

           — Да он вот тут на ступеньках лежал. И голова между перил была. Они еще вон с Игоревым песни пели, — вступился за милиционеров дежурный.

           — Какие песни? — не понял капитан.

           — «По Дону гуляет…» и «Зачем дева плачет», — пояснил дежурный.

           — Ну и где этот певец? – начиная волноваться, снова спросил Гуреев.

           — Ушел, — ответил Сергей.

           — Как же он мог уйти? У него же голова сквозь решетку не проходила? – спросил милиционер без ножовки.

           — Похудела, пока Вы пилу искали, — совершенно серьезным тоном объяснил опер.

           — Ну, все мое терпение кончилось, — поворачиваясь к подчиненным, сказал капитан. – Вы у меня теперь то же похудеете, все ночные смены ваши будут. Певцы! – И он скрылся в дверях. Милиционеры, понурившись, пошли следом.

На порог вышел Строгинов.

           — Ты где бродишь? – обратился он к Игореву. – Ключ сделал?

           — Сделал, — ответил Сергей, протягивая Николаю Васильевичу оригинал.

           — Хорошо, пойдем, а то дверь не закрыта.

           — Василич, я смотрю, ты напарника-то нашел себе подстать, — обратился к нему дежурный.

           — В каком смысле?

           — То же артист, — ответил дежурный, поочередно дергая прутья  перил.

           — А у нас все артисты. В розыске без этого нельзя. Ты же знаешь.

           — Это конечно, — согласился дежурный и пошел на место.

           — Сереж, ты дверь закрой, а я пойду. До завтра. Я может, задержусь с утра, ты скажи Барабанычу. Ключ у тебя теперь есть. Пока.

           — Пока.

           Игорев убрал полупустую канистру с пивом, ополоснул стаканы, вытряхнул пепельницу. Закрыл кабинет. Зашел в дежурку попрощаться и вышел на улицу. Смеркалось.

 

* * *

вверх, к началу, оглавлению

>> Глава XIII. «В человеке все должно быть прекрасно и душа, и мысли, и одежда»